Онлайн книга «Портрет Невидимого»
|
— Не спеши отвечать, Ханс. Все подвержено превращениям. — Что теперь? Как дальше? Я уже рассказал о Максимилиане, рассказал, что меня пугали твои мрачные сценарии… — Ты-то всегда стремился к светлой жизни, изо всех сил. — Это мое право, Фолькер. А что теперь? — Дальше! — Дальше… Ты отдаляешься от меня? — Диалоги… Нужно друг с другом разговаривать… Вопреки всем козням… что бы ни происходило… Внимание — это молитва души… — Эту фразу я уже цитировал… Они думали, что я тебя убил. — Вперед… Жизнь дается не только для того, чтоб бездельничать. — Я бездельничаю мало… Я развалина. — Твои жалобы, Ханс, я знаю наизусть. — Но ведь так оно и есть. — Тогда, хоть ты и развалина, поставь паруса. — Такие слова могли бы исходить от меня… О чем я должен рассказывать? Ты, Фолькер, не знаменитость. — Тогда подумай. Может, не стоит рассказывать обо мне… Книга о смерти должна быть книгой о жизни! — Она такая и есть, мой дорогой усопший! — Я вовсе не прожил свою жизнь как трагический герой! — Я знаю, ты жил то так, то сяк. С одной тенденцией. … — Надеюсь, не с одной-единственной! — Как удивительно, что иногда мы снова говорим. — Будь осторожнее… — Но почему? Фолькер вносил корректуры в мой роман, где Максимилиан представал в средневековых одеждах: — Раз уж ты подсунул ему столь значимую роль, ты должен описать его подробнее, с большей любовью. Позволь ему появиться на сцене еще раз. Такое внимание Фолькера к моему труду казалось мне изощренным способом превратить своего соперника из живого человека в литературного персонажа и тем самым — peu-а-peu [168] — его нейтрализовать: — Что ж, теперь в твоем романе появилась еще одна демоническая сцена. — Кажется, более интересная, чем сам Максимилиан! Желая подготовить меня к первому посещению Франкфуртской книжной ярмарки, мой старший друг предложил, чтобы вечер накануне нашего отъезда туда мы провели в Harry's New York Bar. Я тоже решил, что это разумный и приятный способ подготовить меня (посредством светских разговоров со слегка подвыпившими дамами и господами, обретающимися слева и справа от барной стойки) к неожиданным встречам с издателями, критиками и влиятельными авторами: «Добрый день, фрау Воман. [169] Как у вас дела? Очень рад встрече с вами. Я ведь тоже пишу. Но пока не нашел издателя. Не могли бы вы мне помочь? Как человек, ориентирующийся в этой сфере?» Ведь и в сфере книгоиздания — прежде чем дело дойдет до подписания договора и публикации полного собрания сочинений — многое зависит от умения непринужденно держаться, имитировать радостную любознательность и независимость суждений: «Господин Унзельд, [170] я очень кстати захватил сегодня с собой свою рукопись. Вы могли бы напечатать ее следующей весной, если вас интересуют новые веяния. Я, к счастью, пока еще не исписался. Я хотел бы привнести в немецкую литературу толику праздничности и жизнелюбия. Как поживает ваша супруга?» Совершенно разбитые с похмелья, но сильные духом, мы с Фолькером на следующее утро рванули во франкфуртский Майнхэттен, надеясь, что я обрету там литературную родину. Правда, встречи и разговоры перед выставочными стендами протекали не совсем так, как мы их репетировали за порциями пиццы. Гюнтер Грасс с группой сопровождающих устало и равнодушно прошествовал мимо; издатели, отгородившись от посетителей ширмами, вели переговоры с иностранными литагентами. Все же Фолькеру хватило находчивости, чтобы обеспечить нам желаемый допуск к издательским вечеринкам. — Кинниус, Мюнхенская художественная галерея. Мы должны встретиться с господином Петером Хандке, обсудить проект новой книги о Сезанне. Он уже здесь? — Ваше приглашение, пожалуйста. — Хандке назначил нам встречу. И будет ждать. Вон он стоит там сзади… С Дорис Лессинг. [171] — Что ж, проходите. Дама, встречающая гостей, шагнула в сторону, освобождая нам путь. В кармане у меня была рукопись только что законченного романа, и я узнавал сферу книгоиздания с самой привлекательной стороны: там, где буфетные столы ломились от яств, на подоконниках открытых окон стояли винные бутылки, кругом звучали великолепные шутки, постепенно всплывали подробности чьих-то депрессивных состояний, а смешение наций незаметно переходило в эротическое слияние; существование этой «каморры» придавало смысл нашей жизни, создавая пусть крошечный, распыленный, но все же противовес — всему тому, что подавляет душевные силы человечества. Много лет подряд мы, приезжая на книжную ярмарку, останавливались у подруги бывшей подруги Фолькера. Регина, имевшая собственную квартиру в западной части Франкфурта, с готовностью предоставляла в наше распоряжение комнату своего сына, перебиравшегося на это время к школьному другу. Счастье улыбалось нам. Регина, профессиональная пианистка, по утрам будила нас гайдновскими аллегро или — если мы отсыпались до полудня — мощными композициями Шостаковича. Пока мы завтракали, зажатые в тесном пространстве между кухонной нишей и душем, она поверяла нам свои сердечные горести, одни и те же на протяжении многих ярмарочных лет. Мы же, попивая кофе и наслаждаясь булочками с начинкой из мясного салата, давали ей советы по всем вопросам, касающимся грубой, но все же в чем-то непостижимой мужской души. — Фриц любит меня, но не хочет расстаться с женой. Хотя он — человек без предрассудков… одаренный скрипач! — Жена, Регина, его заземляет. И чем она приземленнее, тем уютней он себя с нею чувствует. — Да, но играет он восхитительно! — Не дергай этого робкого музыканта, тогда он придет к тебе. Ему нужно держаться за чью-то юбку, как всем артистам. Веди себя с ним так, будто жизнь твоя уравновешена и стабильна. — Думаете? Я должна отречься от своей любви? — Нет, всего лишь не выставлять ее напоказ. Как хранительница его ранимого дарования ты должна намного превзойти законную супругу. Тогда он найдет в себе силы, чтобы бежать к тебе. — Я уговорила его, чтобы мы в тайне от всех провели отпуск вместе. Неподалеку от летнего домика Мориса Равеля. [172] |