Онлайн книга «Портрет Невидимого»
|
— Старая песня. В ресторанчиках на нас давно обратили внимание. Ведь, в отличие от нас, другие пары почти не разговаривали. Мы замечали, как стареют наши сверстники, а что стареем и мы сами — меньше. Бросалось в глаза, что у людей, не живущих духовной жизнью, период расцвета бесповоротно остался в прошлом. Я поддавался очарованию мелькавших вокруг молодых красавцев. Фолькер, который был старше на семнадцать лет, пытался контролировать мои увлечения (от чего делалось не по себе): — Тот блондин подошел бы тебе как любовный партнер. — Мне? И это говоришь ты? — У него наверняка есть деньги, вы бы катались на лыжах. — Но мне лыжи ни к чему. — Может, дома у него найдется и какая-нибудь книжка. — Едва ли. — Зачем ты каждый вечер сидишь со мной? Ты ведь меня не любишь. — С этим, Фолькер, я уж как-нибудь сам разберусь. Случайный знакомый из сауны незаметно для меня превратился в Незаменимого Фолькера. В мой скалистый оплот посреди бушующих волн. Его расстраивало, что ему прописали очки, что у него появились седые волосы. После операции на позвоночнике я приходил к нему каждое утро, чтобы завязать шнурки. Вот уж не думал, что когда-нибудь возьму на себя такие обязательства и даже буду этому рад. Ворчание друга доставляло мне удовольствие, оно было частью игры. — Не тяни мою ногу. — Я не тяну. Я шнурую тебе ботинки нежно, как эльф. — Эльф из Нижней Саксонии! — А других добрых духов у тебя, мой дорогой, нет! С рынком плоти гомосексуалов (выживших и новых, подросших), на котором теперь преобладали тупые и брутальные типы, Фолькер — не без горечи и обид — окончательно распрощался. Наверное, он уже не верил в возможность встречи, выводящей за пределы чисто физической близости. Он начал замыкаться в себе, и от этого сделался сильнее. В витрине антикварного магазина напротив его дома годами стоял — может, и до сих пор стоит — маленький бронзовый бюст Франца Шуберта. Кудрявые волосы, робкий взгляд за круглыми очками. Композитор, написавший «Зимний путь», «Шарманщика», [176] нежнейшие квартеты… В круглых очках Фолькер до жути напоминал своего любимого композитора, о котором говорил: «Послушай его симфонии, у них нет концовки, они начинаются снова и снова, звучат дальше. Разве мог бы Шуберт признать, что звук закончился?» Однажды солнечным утром, зайдя к Фолькеру, я застал его стоящим перед окном. Он был босой, в рваных спортивных брюках и майке. Музыка (из радиоприемника) звучала так громко, что он не услышал, как я вошел. Он дирижировал, с воодушевлением укротителя зверей, и кричал воображаемому оркестру: «Tutti! Струнные!», — а над крышами лилась шубертовская Большая симфония C-dur. [177] — Продолжай! — я уселся в кресло. Он уже так разошелся, что действительно не прервал своего занятия: — Заввалиш был и остается школьным учителем. За дирижерским пультом следовало бы стоять Бернстайну! [178] Я имел счастье дружить с человеком, для которого не существует четкой границы между нормальностью и так называемым сумасшествием. В период моего увлечения барочной поэзией он мирился с тем, что я не только часами, но целыми днями изъяснялся александринским рифмованным стихом, начиная после каждой цезуры новую мысль: «Если хочешь поужинать в этот хлопотный день,/ То давай сюда ложку — самому мне взять лень…» Ничто из того, что имеет отношение к искусствам (а они, как известно, не исключают из своей сферы ничего), не было Фолькеру чуждым. Когда у меня случался очередной писательский кризис, я мог в любое время суток явиться к Фолькеру, начать кататься по полу и кричать: — Дальше не идет! Я исписался! Убей меня, моя жизнь потеряла смысл! Он взглядывал на меня поверх очков: — Перекатись чуть-чуть влево, тогда ты избавишь меня от необходимости пылесосить. — Гёте был более великим! — Значит, у тебя еще есть к чему стремиться. — Бальзаку сочинительство давалось легко! — Сам Бальзак где-нибудь говорит об этом? — Что я могу рассказать, будучи западным немцем? — То, что ты рассказываешь. — Имеет ли это хоть какую-то ценность? — Дай мне работать, а сам можешь кататься по полу. — Неужели всё в жизни дается так тяжело? — Само собой. Перед тем же окном, на фоне которого Фолькер однажды дирижировал симфонией Шуберта, разыгралась еще одна примечательная сцена. Проведя несколько необременительных дней в Берлине, я привез оттуда пластинку. Первую запись эстрадной певицы Гитте Хеннинг [179] после ее возвращения на сцену. Шлягер «Хочу всего сразу», который стал хитом. Будучи в прекрасном настроении, я решил познакомить Фолькера с этим рецептом счастья, добытым мною в разделенном на две части городе: Хочу всего сразу, хочу всего и прямо теперь, прежде чем сон мой последний улетит от меня в эту дверь. Хочу жить, и пусть меня принимают какая я есть, я на судьбу не ропщу, но ничего, что жизнь осложняет, я больше в душу к себе не пущу. Лучше уж быть как дикий зверь: хотеть всего сразу и прямо теперь. Не знаю, может, я выбрал для своего послания о радости неподходящий момент. Во всяком случае, столь бурной реакции со стороны Фолькера мне еще видеть не доводилось. При третьем повторе фразы «Хочу всего сразу» он сорвал пластинку с проигрывателя и вышвырнул в открытое окно: — Не в моем доме, пожалуйста! Это дешевка! И даже не остроумная! Хочу всего сразу — а на то, что происходит вокруг, бабенка чихать хотела! После я уже не предпринимал попыток осчастливить своего друга, любившего «бесконечные петли» в творчестве Шуберта и возглас «Варавву!» в «Страстях по Матфею», [180] душеспасительными посланиями немецкой шлягерной индустрии. |