Книга Плохая мать, страница 21 – Маша Трауб

– Какой сборник?

– Стихов. Ее стихов. Тоненькие такие брошюрки.

Дмитрий пожал плечами.

– Валентина, ты куда макулатуру дела?! – крикнул он женщине с коврами.

– В кульке, – ответила та, – а вы забрать хотите? На растопку?

– Да, на растопку, – кивнула бабушка.

– Там, – махнула женщина, – вместе с газетами.

Газеты – экземпляры местной многотиражки с бабушкиными материалами. Бабушка приносила Асе только те, которыми гордилась, – хорошее интервью, репортаж. Ася бережно складывала газеты в папку.

– У тебя пропадет, – говорила она бабушке, – а я сохраню. Ольге потом отдам.

Бабушка забрала эту папку и три экземпляра брошюры.

– А это правда, что ей за книгу аванс заплатили? – спросил тихо Дмитрий.

– А-а-а? – не поняла бабушка.

– Ну, что ее в Москву звали? Что она там будет книги издавать?

– Нет, я не знаю... – начала мямлить бабушка, – я знаю, что она собиралась писать прозу...

– А это правда, что там, – он показал глазами на потолок, – за книгу квартиру дают?

– Не знаю... я пойду... до свидания...

– Да, конечно, – ответил Дмитрий.

Бабушка шла и чувствовала, как у нее краснеют уши. Дмитрий ей не поверил. Не поверил, что она ничего не знает про книги. Наверняка решил, что бабушка забрала аванс. Она была совершенно не виновата, но переживала страшно – ее сочли воровкой. Несколько дней пила валокордин и придумывала, что она должна была сказать этому племяннику, чтобы он поверил в ее невиновность.

Бабушка хотела пойти домой, но свернула на кладбище. Судя по нише, ни Дмитрий, ни остальные родственники там так и не появились.

– Я по тебе очень скучаю, – сказала бабушка, обращаясь к фотографии. Той самой, которая была на сборнике стихов.

В нашем селе почти все девочки ходили в музыкальную школу. И почти все играли на осетинской гармошке, потому что хотели выйти замуж. Я тоже хотела играть на гармошке, но мне мама не разрешила. Как и играть на аккордеоне, о чем я тоже мечтала.

Мама выбрала для меня пианино.

Очень хорошо помню беременную учительницу по хору.

– У нее нет мужа, – сообщила мне подружка Анжелка, выпучив от ужаса глаза, – бедная, бедная... – Анжелка заплакала, я тоже. – Как ей теперь жить? Лучше умереть.

Плакали мы и в тот день, когда «украли» нашу любимую учительницу по специальности. В этом случае – от радости и зависти. Девочки шептались, что ее увез в другое село красивый жених на белой машине.

Именно у бабушки я действительно получала удовольствие от занятий музыкой. Пела красивые песни на осетинском языке, ни слова не понимая. Ходила заниматься к соседям.

Пианино у них осталось от умершей дочки. Эта уже пожилая супружеская чета жила замкнуто. К инструменту они относились, как к могиле. Пианино стояло в комнате, в которой неизменно были задернуты шторы. На крышке в вазочке всегда стояли искусственные цветы и сидела собачка – любимая мягкая игрушка дочери. Они кормили меня – внучку уважаемой журналистки и единственного человека, связывающего их с миром живых – пирогами со свекольной ботвой, вареной курицей и сладкой пастилой из абрикосов, высушенной на крыше дома. И, сытую, оставляли дремать в беседке, увитой диким виноградом. Они не хотели, чтобы я стирала с клавиш память об их дочери. Не хотели, чтобы кто-то осквернял ее пианино, играя на нем. Бабушка об этом, естественно, не знала. А я была рада не заниматься.

Когда бабушка уезжала в командировки, меня забирали к себе дед Георгий и тетя Зарина – так я их называла. Дед Георгий привычно сидел под тутовником или уходил «по делам», а мной занималась тетя Зарина.

Она была известной травницей, только когда я была маленькой, этого не понимала. Если Варжетхан предсказывала будущее, то Зарина помогала до этого будущего дожить.

Травы собирали все сельские женщины. Но тетя Зарина знала о растениях больше, чем любая другая, понимала в них, умела смешивать.

К тете Зарине приходили женщины, которые не могли иметь детей. Как правило, потерявшие надежду, с диагнозом «бесплодие», полученным от официальной медицины. Пока женщина рассказывала о своей беде, тетя Зарина щупала на ее руке пульс и успевала заметить то, что ей было нужно, – белки глаз, волосы, ногти, цвет лица... Она очень многим помогла.

Пару лет назад я зашла в аптеку и купила траву – чабрец, ромашку, шиповник... Набрала несколько пачек. Пришла домой, поставила кастрюлю и набросала по щепотке. Потом процедила и выпила. И только после этого задумалась о том, что сделала, и сразу вспомнила тетю Зарину. Все, что заложено в детстве, останется с тобой навсегда...

Деда всегда можно было найти под тутовым деревом, а тетю Зарину – на травяной кухне. Эту постройку, даже не кухню, а кухоньку – комнатушка, кладовка и печка, построил тете Зарине сын, Зорик. Дед Георгий был против, но сын настоял – в первый и последний раз в жизни. Кухонька была игрушечная, всегда чисто выбеленная – тетя Зарина сама ее белила. Это было ее убежище, ее «территория», куда мужчины не заходили никогда. Да и женщин Зарина туда пускала неохотно.

Над печкой висели пучки травы. А на печке, в которой всегда тлели угли, стояли ковшики с очередным отваром. Булькали или томились. Тетя Зарина сидела на любимом старом стуле и шила маленькие мешочки, в которые пересыпала траву.

В кладовке на полках стояли банки, склянки, бутылки и бутылочки, с пробками и крышками. Темного, прозрачного или зеленого стекла. Когда тете Зарине благодарные «пациенты» приносили гостинцы (варенье, компот), она сначала оценивала тару, а потом содержимое. Бабушка всегда передавала ей баночки из-под лекарств, которые мама привозила из Москвы. Эти баночки тетя Зарина особенно ценила и хранила в них только очень редкие настойки.

В этой кухне тетя Зарина менялась совершенно. Становилась выше ростом, значительнее... К старости она стала хуже видеть, и я должна была переливать в банки и бутылки настойки мерной чашкой через воронку.

– Я уже не вижу, налей сто миллилитров, – говорила она мне.

– Ты можешь и не глядя, – отвечала я.

Это ее умение – налить нужное количество без всякой мерной чашки – приводило меня в восторг.

Иногда тетя Зарина будила меня рано утром и говорила:

– Пойдем. Сегодня надо.

Мы шли собирать травы.

Чабрец рос вдоль железной дороги. Ромашка – на пригорке, на поляне.

– Я устала, не могу больше идти, – ныла я.

– Пойдем, пойдем, еще чуть-чуть, – отвечала тетя Зарина.

У нее была удивительно легкая, как у молодой девушки, походка. Она взбегала на горки и сбегала со склонов. И при этом странный, как будто остановившийся сосредоточенный взгляд. Иногда она поднимала голову, смотрела по сторонам, как будто видела эти окрестности впервые в жизни.