Книга Опрокинутый рейд, страница 93 – Аскольд Шейкин

Всего лучше порвать этот листок, не читая. Могло быть, что он его не получил? А как только им займутся шифровальщики, тайну не сохранить. Все было глупостью. Следовало фазу поставить этого хорунжего к стенке, и — никаких ответов ни на какие радио, будь их хоть тысяча.

— Идите, — повторил он, потому что хорунжий в первый раз как будто не расслышал его приказа и продолжал стоять посреди кабинета. — И знайте: ваша ненужная смелость дорого обойдется корпусу. Вы его погубили. С этим клеймом так и живите до конца своих дней. Мне жаль вашу молодость, я вас помилую. Но за гораздо меньшее расстреливают.

Павлуша вышел.

Мамонтов приказал адъютанту, чтобы шифровальщик вместе со всеми своими таблицами явился в его кабинет, и, когда тот отправился выполнять распоряжение, вспомнил, что не задал хорунжему один вопрос.

Он выглянул в коридор. Хорунжего там не было, но у входа стоял и курил Родионов.

— Игнатий Михайлович, — попросил он. — Не в службу, а в дружбу. Догоните хорунжего, который отсюда только что вышел. Назад не приводите, спросите лишь, выполнил ли он мое распоряжение. Он должен был при отходе уничтожить в Воронеже радио.

Родионов взглянул на часы:

— Какая разница? Все равно изменить ничего нельзя. И последние наши части ушли из города.

— Повторяю: уничтожил ли? И что с техником, который работал по его указаниям? Я хочу это знать.

Родионов вышел, но вернулся лишь минут через десять. Мамонтов встретил его нетерпеливым взглядом.

— У крыльца шарахнул в себя из нагана, — Родионов брезгливо морщился. — Пока добился, чтобы убрали, глотку сорвал.

— Да-а, — протянул Мамонтов. — Досадно. И подумал: «Зря я не порвал это радио».

• • •

Радиограмма была, впрочем, совсем безобидная:

«В ближайшие дни будет выслан аэроплан за полковником Калиновским для его немедленного отбытия в ставку точка Деникин».

Мамонтов рассмеялся. Так просто! Боже мой! И столько переживаний!

Он обрел какое-то буйно-веселое настроение. Будто с него снята ответственность не только за то, что уже было, но и за все, что ему еще предстоит.

В таком настроении Мамонтов пришел в комнату, где Калиновский укладывал в чемодан свои штабные бумаги, предварительно очень внимательно вглядываясь в каждую из них.

Прочитав радиограмму из ставки, он прищелкнул сухими пальцами и как-то загадочно взглянул на командира корпуса.

Но что теперь были для Мамонтова какие-либо загадочные взгляды! Буйно-веселое, беззаботное настроение по-прежнему владело им.

— Константин Константинович, — сказал Калиновский, — последнее время я часто думаю вот о чем. Почему еще в Тамбове вам было не объявить себя сразу и главой гражданской администрации? Тогда бы все сосредоточилось в ваших руках и, пожалуй, многое сложилось бы иначе.

Мамонтов утвердительно качнул головой:

— Фактически так и было.

— Да, но для российского обывателя формальная сторона всегда чрезвычайно важна. Он буквалист.

— Мне бы такого шага не простили. — Кто?

— В первую очередь штаб Донской армии. Зависть. Но главное-Антон Иванович. Это ведь, в общем-то, самое оберегаемое им право — назначать губернаторов. Назначает — и чувствует себя реальной властью. А тут без спроса какой-то казак с Дона вламывается в губернский город и сразу все бразды правления себе в руки… Я думал об этом.

— И не решились.

— Другое. Посчитал, что есть иной путь. — Козлов?

— Конечно. Но там все испортила неумелость. Не моя! Тех, на кого потом город остался.

— Но почему в Ельце было сделано по-другому?

— Как — по-другому? В Ельце я учредил то же самое, что в Козлове. Иная вывеска. Идеалы мои были прежними… Воронеж? Но тут погубили эти, — Мамонтов мотнул седоватой своей головой в сторону окна, глядящего на площадь перед домом. — Те, что кричали «ура!».

— Было ужасно, — согласился Калиновский. Мамонтов с улыбкой продолжал:

— Не знаю, когда состоится ваш отлет, но хочу спросить: мы расстаемся друзьями?

— Да, — подтвердил Калиновский.

— Вам предстоят разговоры в штабе армии, в ставке.

— Думаете, и там?

— Конечно. Вас вызывают они. И тогда, впрочем, проверится наша дружба.

Не отозвавшись, Калиновский вновь принялся укладывать в чемодан свои бумаги. Мамонтов смотрел на него, думал: «Готовишься к разговору в ставке. И начал еще до моего прихода. Пронюхал откуда-то… Ничего. Я не с пустыми руками приду на Дон. Примут. И в Новочеркасске, и в Ростове. Примут…»

• • •

Возвращаясь от Калиновского, у двери своего кабинета он вновь повстречал Родионова. Едва ли это было случайностью. Он пригласил его войти и спросил:

— У вас ко мне дело?

— Мелочь. Полки выступают?

— Да. В двенадцать часов.

— Это я и хотел уточнить.

— Но и у меня к вам вопрос, — продолжал Мамонтов. — Что этот Мануков? Как поживает?

— Пока прекрасно.

— Почему же — пока? — усмехнулся Мамонтов. Родионов удивленно взглянул на него. Мамонтов пояснил:

— Уж теперь-то едва ли у кого-нибудь из тех, кто знает, что это за господин, хватит смелости даже покоситься на него.

— И у вас?

— Конечно. Но и у вас. Не обижайтесь. Все мы политики. Чем хуже идут дела корпуса, тем в большей мере. Главное сейчас вот что, и за этим надо вам со всем тщанием проследить: его ни в коем случае нельзя отдать красным. Ни живым, ни мертвым. Все, чего прежде я опасался, по сравнению с этим мелочь.

— К сожалению, — сказал Родионов, — уже едва ли что-либо удастся исправить.

— В каком отношении?

— В таком, что совсем недавно я говорил об этом господине с человеком, который, увы, не политик. И говорил в прежнем ключе.

— Разве сейчас есть такие? Кто?

— Есть, — уклончиво ответил Родионов. — Но, простите…

— Ой как я советую вам ничего подобного не допустить. И ой как вам иначе будет трудно потом! Как будет трудно! — Мамонтов говорил с подчеркнутой мягкостью в голосе и в то же время жестоко думал: «Это тебе, мерзавец, за „может, вам не так и удобно сейчас возвращаться на Дон“. Я ничего никогда никому не прощаю, подлец».

• • •

В Придачу пришли бежавшие из плена бойцы 110-го стрелкового полка. Избитые, в отрепьях. Рассказывали: захватили их в Рождественской Хаве, раздели чуть не донага, двое суток держали в сарае без питья и воды. Сегодня чуть свет тридцать человек из них послали за сеном в экономию. В пути они конвоиров голыми руками передушили и вот пришли. Слышали там, что в двенадцать часов дня все полки выступают.