Книга Шкуро. Под знаком волка, страница 39 – Владимир Рынкевич

Вдоль по линии Кавказской

Млад седой орел летал.

Он летает пред войсками —

Войсковой наш атаман!..

Не дав дотянуть песню, снова стали кричать:

— Давай к нам, атаман! Андрей Григорьич!

— А это кто такие пробираются? — зашумели, заметив Кузьменко с таинственным спутником. — Чего к стенке лепишься?

— Я адъютант полковника Шкуро.

— А ну дай-ка нам глянуть, кого ведешь. Лена прижалась к Кузьменко мягким девичьим телом, щекой коснулась лица, шептала: «Не выдавайте меня…»

На месте оказался Гензель со своими пластунами:

— Я дежурный по гарнизону штабс-капитан Гензель. Приказываю дать дорогу адъютанту командира дивизии! На четыре шага! — С десяток бородачей пластунов стали стеной. — Подхорунжий Климов, — командовал Гензель, — держать дистанцию четыре шага!

С помощью дежурных патрулей, оставив позади бурный океан разгула, Лена и Кузьменко добрались до тайной квартирки. Девушка бросила черкеску и папаху и села на диванчик, вздохнула сонно.

— Сапожки помогу вам стащить.

— Помогай, — согласилась она равнодушно.

Лена была исполнена окончательной радостью жизни, когда все счастье, что есть на земле мягко колышется у тебя в груди, а окружающий мир с какими-то людьми, предметами, звуками — пустое темное место. Босиком она подошла к небольшому зеркалу, в котором видно только лицо — сияющее, победоносное, с легкой тенью сладкой усталости.

— Барышня, — приблизился к ней угрюмый казак. — Простите, я…

И неожиданно облапил, поцеловал в губы, в щеку. И отпрянул.

— Ты что? — Лена изумленно хохотнула.

— Простите, я так, по-дружески.

— А ты, оказывается, лизунчик. Но некогда нам лизаться. Матушка меня ждет. Я ж обещала не позже полуночи…

— Идемте барышня, — согласился Кузьменко, опустив глаза. — И меня атаман ждет.

— Новое задание?

— Гулять будем на площади с казаками. Я должен быть рядом.

Вел он ее по темным улицам» проклиная свою незадачливую жизнь — врал атаману, что у него была какая-то гарна дивчина. Ничего хорошего не было. Одни пьяные бабы. А такая, как Лена, разве только во сие приснится.

Вернулся Кузьменко в самое время: Шкуро наконец будто сбросил с себя некие оковы чужих доспехов и стал самим собой — тем, кто с детства был уличным драчуном в училище — самым гулящим юнкером» в армии — бузотером и храбрым партизаном. Только партизаном — чтобы никакого начальства. Шкуро заметил адъютанта, закричал: «Коля! Лезгинку делай! Трубы, барабаны, эти, как их, гитарки черкесские! Давай музыку!..»

Громыхнули барабаны, следом им гулкими звуками площадь заполнили отчаянные взвизги кавказских ритмов. И пошел, поплыл, полетел по кругу, только сапоги мелькают- Все тонкие коленца знаменитого танца знал и даже с зажатым в зубах с кинжалом в зубах по кругу. Атаману освободили большую площадку, зрители прихлопывали, кричали: «Асса!»

Кузьменко стоял с музыкантами. Его тронули за плечо. Оглянулся — Гензель.

— Проводили секретного разведчика» вахмистр?

— А чего ж? Как приказано, так и исполнено. У нас такой порядок.

Гензель перешел почти на шепот:

— Это была женщина, вахмистр.

— Не знаю, не мое дело, — ответил с деланным равнодушием Кузьменко.

— Наше дело, вахмистр. Мы теперь в Добровольческой армии. Нами командует не казачий атаман, а генерал Деникин. У него другие порядки, и вам надо привыкать. У Шкуро свои дела, свои женщины, свои песни, а у нас с вами — другие порядки.

— Чего вы, штабс-капитан, ко мне приткнулись? Я служу и выполняю…

— О себе подумайте.

Кузьменко и так чуть не всю ночь о себе думал — о том, что не было у него такой красавицы, как Лена. А Гензель продолжал:

— Завтра утром офицер из деникинского штаба будет спрашивать многих казачьих офицеров о службе, о разных делах. Потом будет принято решение, кому где служить, кому какое звание дать. Часам к десяти. Приходите в гимназию, где стоит первая сотня и пластуны. Это для вас хороший случай. Штаб Добровольческой армии уже работает. Вчера вечером хотели дать генеральское звание полковнику Шкуро, но… кое-что узнали. А Солоцкий стал войсковым старшиной. Я сам читал приказ.

— А полковник знает? — заволновался Кузьменко.

— Нет. Можете сказать ему об этом. Но только об этом — мы же с вами офицеры.

Закончилась лезгинка, Шкуро снял папаху, удовлетворенно утер пот. С разлохматившимися светлыми кудрями он был похож на мальчишку, удостоившегося похвалы взрослых. Его пляской, так же как и его победами, восхищались не только разгулявшиеся казаки, посверкивающие пьяными волчьими глазами, но и местные, ставропольцы, празднующие освобождение от комиссаров. Подоспели к веселью и возвращавшиеся из привокзальных мастерских рабочие, которые ремонтировали вагоны для военного эшелона. В темных замасленных одеждах, с чемоданчиками, работяги уже от кого-то получили нехитрое угощение и выпивку.

— Я вот всю жизнь в железе, — говорил атаману один, чем-то возбужденный, может, просто вином. — Гля, рука блескучая. Это железо не отмывается. Я сам стал железный. Никого не боюсь. Любого придавлю. Скажи мне, полковник, на кого это железо мое нацелить. Пришли было красные, все, мол, за рабочих, а гля — и жрать нечего. Нас же рабочих в каталажку, а кого и к стенке. Вот ваши пришли. Радуемся, пьем, танцуем. За кого вы сражаетесь, полковник?

Шкуро ответил без паузы — всегда знал, что нужно народу?

— Я за трудящий народ! Сам с детства за плугом ходил. И косил, и все… На германской войне в штабах не сидел — сражался рядом со своими казаками. Вон он глаз-то подмигивает. И теперь мы за народ. Нам бы и советская власть ничего, если б не большевики, не комиссары.

— Но опять же офицеры, генералы. А? Полковник? — не отставал мастеровой. — А там и царь-батюшка.

— Мы освобождаем Кубань от большевиков. Ну и Деникин с нами. И всю Россию освободим. А там — настоящее честное Учредительное собрание. Верно говорю, казаки?

Казаки бурно его поддержали.

Подошел Кузьменко и, воспользовавшись шумом, тихо сказал:

— Андрей Григорьич, докладываю: доставил до дома в порядке. Но…

— Что еще? Что с ней?

— С ней порядок, но в штабе Деникина что-то крутят. Солоцкого произвели в войсковые старшины, а вас в генералы… отказались.

— Эт-то я зна-аю… Вот так, господа рабочие. Мы за трудовой народ, за восьмичасовой рабочий день, за Учредительное собрание!

Площадь восторженно взревела.

Шкуро, однако, погрустнел, отошел с Кузьменко в сторону.

— Эх, Коля, не любит нас Москва. Нашептали что-то Деникину. Слащов жидов повесил — а сказали на меня. Эх, Коля. Нам с тобой вольная жизнь нужна! Со своими… Споем, что ли, мою любимую печальную. Боюсь, не увижу я больше свою любовь.