Онлайн книга «Штрафбат»
|
— Остряк, твою мать, — выругался Леха и, поднявшись, стал пробираться к выходу. Дверь в блиндаж снова распахнулась. Согнувшись, вошел Твердохлебов, едва не столкнувшись с Лехой Старой: — А что, братцы, Баукин здесь? — Здесь, — отозвался из угла Баукин. — К нам подгребайся. — Твердохлебов уселся на лежавшее на земле полено поближе к горячей бочке, опять спросил: — А Глымов в наличии имеется? Никто не отозвался. Твердохлебов обернулся к Лехе: — Слышь, парень, поищи в другом блиндаже или в окопах Глымова. — Ладно… — нехотя отозвался Стира, выбираясь из блиндажа. Баукин между тем пробрался через вплотную сгрудившихся штрафников, сел напротив Твердохлебова, вопросительно уставился на него. — Думаю тебя ротным назначить, товарищ Баукин. Ты как, не возражаешь? — Раз назначите, значит, буду ротным, — ответил Баукин. — Ну вот и хорошо, — скупо улыбнулся Твердохлебов. — Там поглядим — хорошо или плохо, — тоже улыбнулся Баукин. — А будет плохо — разжалуем. — Само собой… В блиндаж в сопровождении Стары ввалился Глымов, пригляделся к полумраку — по лицам штрафников проплывали отсветы огня из бочки, — спросил: — Звали меня? Ты, что ль, комбат? — Ага, я звал. Присаживайся, товарищ Глымов, — жестом пригласил его Твердохлебов. Глымов протиснулся поближе к комбату. Кто-то подкатил ему полено, и вор в законе степенно присел на него, глянул на Твердохлебова: дескать, зачем звал? — Решил я, товарищ Глымов, назначить тебя ротным командиром. Как ты на это смотришь? — Наше дело телячье, — ответил Глымов и полез в карман телогрейки. Достал кисет, обрывок бумаги, отсыпал махры и принялся сворачивать цигарку. — Обоссался и стой. Снова совсем близко шарахнула мина, и опять земля посыпалась с наката. Глымов прикурил, пыхнул дымом, сказал: — В начальниках никогда не ходил… образования нету. — Как тебя, Глымов, по батюшке? — Антип Петрович. — Мы тут все, Антип Петрович, не шибко образованные, особенно в военном деле. Но ничего — жизнь научит. — Это верно, жизнь всему научит, — усмехнулся Глымов. — И что с моей должности? Чего я кому должен? — Ты должен выполнять все мои приказания. Глымов на эти слова согласно кивнул. — И ты должен командовать ротой, — продолжил Твердохлебов. — Солдаты должны выполнять все твои приказания, а ты за них отвечаешь передо мной и выше меня стоящими командирами. — А ежли кто из моих деру даст, я тоже отвечаю? — Тоже. — Тогда извиняй, комбат, но я от такой должности отказываюсь, — категорически заявил Глымов. — Чего боишься, Глымов? Что твои блатари разбегутся после первого боя? — Во-во, того самого и боюсь, — пыхнул дымов Глымов. — Они и до первого боя могут когти рвануть. — Не рванут, — спокойно заверил его Твердохлебов. — Ой, ой, начальник, ты ровно дите малое. Ты нашего брата не знаешь? — Ты можешь рвануть когти? — спросил Твердохлебов. — Покудова не знаю… — Глымов помолчал. — Покудова не осмотрелся… — В трех километрах сзади наших позиций заградотряд стоит. НКВД, — сказал Твердохлебов. — За дезертирство — расстрел на месте. — Во как! — выпучил глаза Глымов. — Ох, власть советская! Уж так она свово гражданина любит, уж так любит… Ну даже на войне охраняет! Кто-то пустил тихий смешок, но большинство молчали, с тревогой смотрели на Твердохлебова. — Ну, положим, ты эту власть тоже… очень любишь, — проговорил Твердохлебов. — Зачем тогда добровольцем вызвался? Сидел бы в лагере… ты в законе, не работал, ел сытно, спал сладко, срок догорал. Зачем пошел? — Ел сытно, спал сладко? — Глымов с усмешкой взглянул на Твердохлебова. — Я тебе горбатого лепить не буду, комбат, я тебе напрямки скажу — окромя советской власти еще мать-родина есть, земля родная… Ты думаешь, ежли вор, то ничего святого у меня нету? Да поболе, чем у тебя, комбат. Я вот родом с-под Орла, из села Ивантеевка, а там теперь немец хозяйничает, а у меня там мать-старуха, сестренка совсем малая — это мне хуже ножа в сердце… Не пойму что-то, комбат, до тебя доходит, че я трекаю, или мимо ушей пропускаешь, как все советские начальники? — Значит, заметано, — хлопнул себя по коленям Твердохлебов и поднялся. — Выйдем на пару минут. — Во пахан врезал комбату, — с торжеством проговорил Леха Стира, когда Твердохлебов и Глымов вышли. — За милую душу! — Ты лучше сахарком бы поделился, шулер, мать твою! Плотная темнота окружала позиции штрафников. В окопе на охапках соломы сидели несколько человек. В темноте светились живые огоньки цигарок. — Ты это… насчет власти попридержи язык, Глымов, — негромко проговорил Твердохлебов. — За себя боишься, начальник? — усмехнулся Глымов. — За тебя. Кто-нибудь стукнет в заградотряд, приедут, захомутают и… — Шлепнут? — перебил Глымов. — Именно так. За антисоветскую агитацию и пропаганду, — подтвердил Твердохлебов. — А я хочу, чтоб ты воевал, Глымов. Ты хорошо воевать будешь. — Два дня. — Глымов плюнул на ладонь, загасил в слюне цигарку и окурок спрятал в карман. — А на третий убьют. — Глядишь, пронесет. — Стал быть, на четвертый убьют, — сказал Глымов. — Ну вот, заладил, как тетерев на току. Тебе так погибнуть охота? — Не скажи, еще малость пожил бы… — вздохнул Глымов, глядя в глухую темноту, в ту сторону, где вдалеке затаился враг. — Так и живи, Антип Петрович, — сказал Твердохлебов. — Живи врагам назло. — Получается так, комбат, что враги у меня и спереди и сзади. — Не один ты такой красивый. У всех у нас, — нахмурился Твердохлебов. — У кого у всех? — глянул на него Глымов. — У штрафников… И в это время вновь засвистели в черном небе мины и взрывы заухали совсем рядом. Раз, два, три, четыре… потом минутный перерыв, и снова — раз, два, три, четыре, пять… Они лежали на дне окопа рядом с другими штрафниками, обнявшись, как родные, и земля сыпалась им на спины, и Глымов при каждом взрыве бормотал: — Во дает, туды-т твою… во дают, сучьи выродки… — Дурят фрицы… — отозвался Твердохлебов, — небось спросонья дурят. Минометный обстрел прекратился так же внезапно, как и начался. Наступившая тишина показалась еще оглушительней, и ночь чернее. И как спасение из глубины окопа донеслись протяжные звуки гармоники. Над полем, разделявшим две армии, поплыла печальная мелодия: |