Книга Тысяча осеней Якоба де Зута, страница 61 – Дэвид Митчелл

Пес лает. Она слышит мужской голос. Она приводит в порядок ящик. Она возвращает на место вазочку.

После третьего стука идет к двери и громко говорит:

— Здесь нечего украсть.

— Это, — отвечает слабый мужской голос, — дом травницы Отане?

— Могу я сначала спросить имя моего почтенного гостя в столь поздний час?

— Джирицу Акатокияму, — отвечает гость, — так меня звали…

Отане удивлена, услышав имя аколита учителя Сузаку.

«Может, Мария — сама, — задается она вопросом, — приложила к этому руку?»

— Мы видимся в Гостевом доме храма, — продолжает голос, — дважды в год.

Она открывает дверь занесенной снегом фигуре, завернутой в теплые одежды и с бамбуковой шляпой на голове. Он переступает порог, и снег влетает с ним.

— Садитесь к огню, аколит, — Отане захлопывает дверь. — Плохая ночь. — Она ведет его к деревянной табуретке.

С усилием он освобождается от шляпы, капюшона и горных сапог.

Он выдохся, лицо осунувшееся, глаза не от мира сего.

«Вопросы потом, — думает Отане. — Сначала он должен согреться».

Она наливает чаю и обжимает кружку его замерзшими пальцами.

Расстегивает застежки промокшего плаща монаха и укутывает его шерстяною шалью.

Мускулы его шеи трещат, когда он пьет чай.

«Возможно, он собирал растения, — размышляет Отане, — или медитировал в пещере».

Она ставит на огонь котелок с остатками супа. Они не говорят ни слова.

— Я сбежал с горы Ширануи, — внезапно возвещает Джирицу. — Нарушил клятву.

Отане потрясена, но сейчас он может умолкнуть от одного не вовремя сказанного слова.

— Моя рука, эта рука, моя кисточка: они узнали, раньше меня.

Она толчет корня ноги, ожидая слов хоть с каким-нибудь смыслом.

— Я принял путь… бессмертия, но настоящее имя ему — зло.

Огонь трещит, животные дышат, снег падает.

Джирицу кашляет, словно что‑то попало в горло.

— Она видит так далеко! Очень далеко, очень… Мой отец продавал с лотка табак, увлекался азартными играми в Сакаи. Нас считали чуть выше изгоев, и однажды вечером карты легли совсем плохо, и он продал меня кожевнику. Неприкасаемому. Я потерял свое имя и спал на чердаке скотобойни. Годы, годы я резал глотки лошадям, чтобы заработать на пропитание и крышу над головой. Резал… резал… резал. Что сыновья кожевника делали со мной! Я… я… я… мечтал, чтобы кто‑нибудь перерезал горло мне. Приходила зима, и я грелся, лишь когда варил кости на клей. Приходило лето, мухи лезли в глаза, в рот, и мы отскребали засохшую кровь и маслянистое говно, чтобы смешать все с морскими водорослями, превращая в удобрения. В аду пахнет лучше, чем в том месте…

Стропила потрескивают. Снега прибавляется и прибавляется.

— На Новый год я перелез через стену, огораживающую деревню ета и убежал в Осаку, но кожевник послал в погоню за мной двух человек. Они не ожидали, что я так хорошо владею ножом. Никто ничего не видел, а Она видела. Она притягивала меня… днями, перекрестками, слухами, снами, месяцами… тянула на запад, запад, запад… через проливы к феоду Хизен, к феоду Киога… и выше… — Джирицу смотрит на потолок, возможно, в сторону вершины горы.

— Аколит — сама, — спрашивает Отане, продолжая размалывать лекарство, — говорит о ком‑то в храме?

— Они все смотрят ее глазами, как пила — глазами плотника.

— Глупая старуха никак не поймет, кем может быть эта «Она».

Слезы льются из глаз Джирицу.

— Разве мы нечто большее, чем совокупность наших деяний?

Отане решается на более прямой вопрос.

— Аколит — сама, в храме горы Ширануи вы не видели госпожу Аибагаву?

Он моргает, взгляд становится более осмысленным: «Самая новая сестра. Да».

— Она… — Теперь Отане не знает, о чем спросить. — Она в порядке?

Он шумно и грустно вздыхает:

— Лошади знали, что я их убью.

— Как там относятся к госпоже Аибагаве? — Отане перестает толочь корень.

— Если Она услышит, — говорит Джирицу, опять уходя в себя, — то проткнет мое сердце пальцем… Завтра я… расскажу… о том месте… но ночью ее слух гораздо острее. Тогда меня отправят в Нагасаки. Я… я… я… я…

«Имбирь для его циркуляции крови, — Отане идет к шкафу, — девичья трава от бреда».

— Моя рука, моя кисточка: они знали раньше меня, — усталый голос Джирицу следует за ней. — Три ночи тому назад, а может и все девять, я был в библиотеке, работал над письмом для Дара. Письма — меньшее зло. «Акты милосердия», говорит Генму, но… но я выходил из себя, а когда вернулся, моя рука, моя кисточка написали… написали сами… — он шепчет, и его колотит, — …я написал сам Двенадцать догм. Черными чернилами на белом пергаменте! Даже произнести их вслух богохульство, за исключением учителя Генму и владыки — настоятеля, но чтобы записать их, и любой мирянин смог бы их прочесть… Она, должно быть, чем-то занималась, а не то убила бы меня там же. Учитель Иотен прошел мимо, совсем рядом, позади, в считаных дюймах… Не двигаясь, я прочитал Двенадцать догм и увидел, впервые… что скотобойни Сакаи в сравнении — сад наслаждений.

Отане почти ничего не понимает из его речи, натирает на терке имбирь, а сердце холодеет.

Джирицу достает спрятанный под одеждой футляр из кизилового дерева для хранения бумаг.

— Некоторые важные люди в Нагасаки не куплены Эномото. Магистрат Широяма может доказать, что он живет по совести… и настоятели конкурирующих орденов захотят узнать самое худшее, и это… — он хмурится, глядя на футляр, — худшее из худших.

— Аколит — сама намеревается, — спрашивает Отане, — попасть в Нагасаки?

— На восток, — молодой человек, больше похожий на старика, с трудом обнаруживает ее. — Кинтен последует за мной.

— Чтобы убедить Аколит — сама, — надеется она, — вернуться в храм?

Джирицу отрицательно качает головой.

— Для тех, кто… отворачивается, обратного пути нет.

Отане бросает быстрый взгляд на нишу — буцудан:

— Спрячьте там.

Аколит Джирицу смотрит сквозь ладонь на огонь.

— Попав в снегопад, я подумал, Отане из Курозане приютит меня…

— И эта старушка рада… — крысы шуршат под стропилами, — …рада, что вы так подумали.

— …на одну ночь. Но если я останусь на две ночи, Кинтен убьет нас обоих.

Он произносит это бесстрастно, как что‑то обыденное.

«Огонь пожирает дерево, — думает Отане, — а время пожирает нас».

— Отец называл меня «мальчик», — говорит он. — Кожевник звал меня «псом». Учитель Генму назвал своего нового аколита Джирицу. Как меня зовут сейчас?