Книга Савва Морозов. Смерть во спасение, страница 106 – Аркадий Савеличев

— Так‑то ты в моем доме распоряжаешься? Чего уж ждать на фабрике!

Назаров отряхивался, как ощипанный кур, но выходить и не думал. Савве Тимофеевичу, не зря же прозванному бизоном, стало ясно: или сейчас, или никогда!

Он позабыл даже к руке подойти, да матушка, наверное, и не подала бы ее.

— Мария Федоровна, — сказал он ей как чужой. — У вас в доме я распоряжаться не буду, а на Никольских фабриках распоряжусь по-своему. Шпиков и соглядатаев ваших пинками вышибу за порог. И прежде всего, угодливого племянничка!.. — Он метнул такой уничтожающий взгляд, что тому и при благодетельнице стало страшно, попятился к дверям. — Вот-вот, туда тебе и дорога. С этой минуты я отстраняю тебя от руководства красильной фабрикой. Думаю, правление, в своих же денежных интересах, меня поддержит.

— Я не поддержу! — властно и непохоже на себя заступила мать дорогу. — Я и есть правление.

— Посмотрим, Мария Федоровна! — за неимением своего стола, грохнул кулаком по ее закапанному воском столу и, отпихнув плечом Назарова, вылетел вон.

Следом братец Сергей:

— Савва Тимофеевич! Брат! Что же ты вытворяешь?!

— А что? — остановился Савва Тимофеевич. — Дом наш морозовский чищу. Замусорили больно.

Они едва продрались к мастерской, где еще несколько лет назад шумела безалаберная художническая жизнь.

Старшему брату стало немного совестно перед младшим.

— Да на тебя я не сержусь, пойми, Серега. Ты много и хорошего сделал. Может, благодаря тебе в этих пустынных зарослях Левитан наконец и обрел крышу над головой. И покой, покой!

— Да уж покою‑то, кажется, не было.

— Хватит ханжить. В душу не лезу, но ведь вижу: и Музей ремесел, что ты завел в Леонтьевском переулке, нас с тобой переживет. Даже тебя, младшенький!

— Ты‑то чего же — вроде как рано собираешься. Туда?.. — Он не решился досказать очевидное. — Я сейчас. я тихонько шепну моим доверенным кухарям, чтобы нам сюда все нужное принесли.

Умчался и про спесивость свою позабыл.

Кухари не забыли прежние щедроты, получаемые и от младшего, и от старшего. В пять минут пыльный стол, еще хранивший следы пестро-грустных красок, был застлан свежей скатертью и уставлен питием и закусками. Матушка ханжить ханжила, а погреба Тимофея Саввича содержала в исправности. Для приближенных членов правления здесь такие пиры устраивались, что ой-ей-ей!.. Надо полагать, и Назаров сегодня не заскучает.

Полчаса не прошло, как братья уже сидели в обнимку. Говорил больше Серега, а Савва в знак согласия бодался лобастой головой.

— Я брат, конечно, матушкин сынок, но ведь и тебя люблю.

— Люби, люби.

— Любя и предостерегу: матушка уже не раз проговаривалась, чтобы заменить тебя.

— На кого‑нибудь покладистого? Хоть на Назарова? Знаю, знаю.

— Знаешь, да не все. — Сообщение было такой важности, что он даже примолк и заозирался по сторонам. — В случае твоего упрямства, родственники, а особливо матушка, собираются объявить тебя сумасшедшим и заблокировать все твои счета в банке.

Этого Савва Тимофеевич все‑таки не ожидал.

— Да-а, славненькая жизнь наступает.

Он больше ни о чем не расспрашивал, а Сергей не решался дальше будоражить старшего брата. И так слишком много сказано.

Надо ли удивляться, что после стычки с племянником Назаровым и матушкой, после такого душевного разговора с младшим братом, он оказался у другого племянника, Николаши Шмита.

Тот по телефону откликнулся, но просил подождать — в цехах обыск. Тоже дожил Николаша Шмит! Но и в таком состоянии распорядился, чтоб дядюшка не скучал. Впрочем, и без его напоминания люди услужащие тащили на стол все, что было в доме, любили угрюмо сидевшего за столом дядюшку. Он занимался странным делом: расставил на столе всю наличную рюмочную тару, по кругу, а внутри браунинг поместил. И вертел после каждой рюмки, как в русской рулетке. Черный зрачок браунинга неизменно утыкался в его рюмку.

Единственная истинно родственная душа среди родственничков, да и ту жандармы скребут? Молод еще Николаша, ему таких встрясок не выдержать.

А Морозов выдержит?

Впервые сомнение напало.

Сильно ли, мало ли раскрученный браунинг — все равно гиблым зрачком в его сторону смотрел. С чего бы это? Он не верил во всякую гадательную чертовщину, но ведь кто‑то водит его рукой?

Когда заявился Николаша, дядюшка сидел уткнувшись лбом в холодный бок браунинга и пребывал словно в потустороннем мире. Николаша даже перепугался:

— Дядюшка, дядюшка?..

Морозов оторвал лоб от черно-погребального бока браунинга:

— Ничего, ничего. Я у тебя заночую. Не хочется домой.

Но что же было навешивать свою‑то смуту на хрупкие плечи племянника? Надо было его успокоить.

— Ничего не нашли у тебя?

— Да как сказать. Отец строил большие и крепкие подвалы. В нашем деле и лак спиртовой, и всякие краски потребны — материал горючий. Может, и тайное что было, не мне судить. Пока жандармы добрались до подвалов, оттуда через черные двери все чисто вымели. но позабыли мишень одну снять! А на мишени‑то?..

— Да-а. Рожа жандармская.

— Вот-вот. Я сказал, что япошка. Нарисовано плохо, глаза и в самом деле раскосые. Ну, пришлось еще тыщонку на закусон всучить. Для крепости согласия.

— Как ты выражаешься, племянничек!

— А что — учусь, дядюшка. С волками жить.

—.. да, да, по-волчьи выть! Но знаешь: ведь я‑то старый волчара, ной у меня не получается. За красные флажки загоняют!

— Ох уж этот цвет — красный. Кто его придумал?

— Если не боженька — такие, как ты, Николаша. Не забывай: худое время наступает. На своей шкуре чувствую. У тебя‑то шкурка еще то-оненькая. Береги ее.

Советы давать легко, но как их выполнять? От внутреннего бессилия, которое навалилось на него, хотел уже спать у Николаши завалиться, но тут из дому позвонили: Максимыч объявился на втором этаже. Так и не успокоив племянника, пешочком побежал на Спиридоньевку. То‑то зрелище! Миллионер Морозов летит по Москве, как голь перекатная.

Да и состояние Максимыча было не лучше, чем у него самого. И в отсутствие хозяина он закусывал у камина по-хозяйски, но хмуро.

— Чего таков, Максимыч? Пусть еще сильнее грянет буря, да?

— Не смейся, Тимофеич. Как бы эта буря и нас всех не смела. Ведь очень оригинально бурю‑то успокаивают. Руками самих же голодранцев. Мол, во всем виноваты онтиллегенты! — Окал он уже с явным ехидством. — Значит, и бей нас боем смертоносным. Петербург почище Москвы оказался. У вас зубатовщина только учится еще, как истреблять непокорных, а у нас уже косточками закусывают!