Онлайн книга «Русский Париж»
Люди, лежащие на полу, храпели, плакали, вздыхали. Утро, ты лезешь в окошко, пролезаешь сквозь решетку. Мысли исчезли. Не думала больше ни о чем. Встала. Руки и правда подняла. Выпятила грудь. Наклонилась вперед. Тяжело дышала. Будто рвала грудью воздух на финише. Черная дорожка под шиповками. Вот она, белая полоса. Все. Конец! Она победила. * * * Игорь стоял во дворце Матиньон. Стоял, голову задрав. Он рассматривал громадную, немыслимую, чудовищную фреску Доминго Родригеса. Он пришел во дворец Матиньон — поглазеть на фреску, написанную мужем огнеглазой мексиканки. До сих пор руки помнят ее гладкую кожу. А ноги — восхитительные очос и болео. А Мосту Искусств все равно. Тысячи тысяч пар танцуют там. Музыка, музыка — каждый вечер, каждую ночь. Стоял под водопадом живописи. Мощный художник Родригес. Таких на земле, может, десять. А может, три. А может, он один такой. Фреска распахивала цветные крылья, летела, обнимая великанский череп потолка и ниспадающие стены. Игорь — внутри фрески, он — ее житель и участник. На минуту стало страшно. Потом — весело. Он внимательно разглядывал нарисованных людей. Люди ли это? Муляжи? Призраки? Куклы? Скелеты? Магические фигурки первобытные: проткни иголкой сердце — и умрет тот, кто живет? Несомненно, это люди. Герои. Тут и знаменитости, и бедняки; и славные лица, и безвестные профили — все вперемежку, как начинка из мяса и резаных овощей в любимых мексиканских буритос. Как вас много, люди. Голова кружится! Все равно стоял и смотрел. Он же за этим сюда пришел — смотреть. Глядел — и узнавал. * * * Вот Сталин курит трубку. Вот рядом с ним, лицом на столе и спиной вверх, лежит убитый Троцкий. Очки отлетели вбок, на полу валяется ледоруб. Череп раскроен, и льется красная кровь; а на полу растекается синяя лужа, будто бы ранили — небо. За спинами Сталина и Троцкого — мексиканские пирамиды, иглистые кактусы. Пустыня. Жаром повеяло с фрески. Через два шага от трупа Троцкого — Гитлер. Он выбрасывает руку в крике: «Хайль!». Слава, вечная потребность славить. Все равно кого: Бога, человека. Бывает, и зверя. За плечами Гитлера — танки. Много зеленых лягушек-танков. Они идут. Гусеницы крутятся. Можно вдохнуть пыль и запах машинного масла. Они очень тяжелы, и земля оседает под ними. Над танками — самолеты. На крыльях иных — черные кресты. На других крыльях — красные звезды. Красная авиация летит! Попробуй победи! Самолеты таранят друг друга в воздухе. Вот один подбит, и падает, и горит хвост, и в зенит поднимается столб смоляного дыма. Из-за стекла кабины видно лицо летчика. Рот разинут — кричит, а в глазах страха нет. Нет страха. Эти глаза уже небу принадлежат. А на земле — парад физкультурников. Их десятки, сотни, тысячи. Идут и идут. Накатывают ряды! Это морские валы. В руках у них широкие, как небо, плакаты: «МИРОВАЯ ПОБЕДА СССР!», «ПОБЕДА БУДЕТ ЗА НАМИ!», «ВПЕРЕД, К ПОБЕДЕ!». Грамотно написал по-русски Родригес. Какой-нибудь русский парижанин помог. За спортсменами — башня Эйфеля. Ее призрак. Костлявый. Черный. Ржавый. Каминная чугунная кочерга над Парижем. И горящие звезды ворошит. Крутит угли горящего неба. На земле сгорают тела. А в небе — души. Налево от башни — тонкая черная труба. Высоко — дыма черная птица. Бараки внизу. Лагерь, где голодные люди живут, чтобы сгореть в огромной печи. Дым валит из трубы. Это люди горят, люди. А может, тряпичные куклы? Вместе с дымом они улетают в широкое небо. Толстый Черчилль, с сигарой в зубах, скалится весело. Что-то смешное ему рассказали на ухо. Подобострастно гнется мальчик в жабо, лакейски. А может, это официант в ресторане угодливо спрашивает: не желаете ли, мистер Черчилль, русской туруханской селедочки на закуску к обеду? Хитрый лис Рузвельт тянет длинный нос. Дюжий Муссолини тяжел и грузен, цирковой силач. И верно, он в цирковом полосатом костюме. Рядом с ним юный фашист со свастикой на рукаве держит в руке за шкирку орущую кошку, расстреливая ее из пистолета в упор. На земле — сотни расстрелянных кошек лежат. Зверей убивают; а ведь звери — тоже люди. Женщина, видя эту бойню, кричит, упав на колени. Ее волосы черным флагом бьются на ветру. У ее ног лежит мертвый ребенок, младенец. Или это белый котенок с мордой в крови? На головы владык полумира и безвестной, кричащей во все горло несчастной матери — из распахнутых самолетных люков бомбы, бомбы летят. Бомбы. Их много. Они формой напоминают баклажаны. Земля притягивает их, и они падают. Там, где упали бомбы — земля раскрывается черным испанским веером. Колючая проволока обвязывает белые зимние поля, обнимает. За колючками — люди. Их много. Их очень много, не сосчитать. Из-за проволоки они тянут руки на волю. Черные вороны кружат над белым снегом. Они замерзают, люди. Им нечего есть. Они кричат тем, кто на свободе: зачем вы это сделали с нами?! А те, кто на воле, не слышат. Они стоят за праздничными столами, берут со столов руками куски сыра, тарталетки, бутерброды с икрой, бокалы с вином и шампанским. Пузырьки играют в бокалах. Люди пьют и едят. Жуют и опять пьют. Заталкивают пальцами тарталетки в хохочущие, многозубые рты. Пьянеют. Песни орут. Им хорошо. Рабочие в заводском цеху, мрачные, с темными лицами, ловко ловят грубыми, квадратными руками слетающие с ковейера снаряды. Они производят, шлифуют и ловко ловят смерть. Где ты, смерть? На земле? В небе? На коне — командир. Галифе, и мундир в орденах, и конь гарцует под ним. Широкая степь разостлала ковыльный ковер. Конь летит по дымящимся ковылям. В командира стреляют, и падает он с коня, и царапает воздух мертвыми пальцами. Ленин тихо спит в прозрачном хрустальном гробу в Мавзолее. Огни горят, подсветка выхватывает из мрака: белую страшную дыню лба, маисовый початок мертвого носа, горошины мертвых закрытых глаз. Тихо! Он спит. Не будите. А как же он встанет на Страшный Суд, если он — не в земле?! Маленькая серебряная мышь сидит около хрустального гроба, умывает хилой лапкой хитрую мордочку. Громоподобный Шевардин на оперной сцене, высоченный, худой и страшный как черт, поет арию Великого Оперного Черта. Не влезай в шкуру черта, актер! Рано умрешь. Ты мало и плохо молился, друг. Что толку в черной икре, если сожгли тебя черные думы? А партер — весь мир: у ног твоих. Справа от Шевардина — белый рояль, как белое зимнее, ледяное озеро; за роялем — пианист. Не стреляйте в пианиста! Он играет как умеет. |