Онлайн книга «Русский Париж»
Техника a la prima, самая верная техника в мире; ибо схватывает единственное, истинное. То, что подделать невозможно. Медленно, тяжко кладутся мазки. Жизнь — масляная краска. Вымажь своею жизнью мертвый белый холст. Бросил палитру в угол. Холодная Ольга лежала безучастно. Она и в смерти не любила его. В ее сумочке Пако нашел записку. Когда Ольга написала ее? Бог весть. «ПРОСТИ МЕНЯ, ПАКИТО. Я НЕ МОГЛА ИНАЧЕ». * * * Семен положил на стол перед Анной деньги. Толстую пачку. Анна глядела недоуменно. Деньги, так много? — Семушка, ты у кого-то это украл? Ему было трудно говорить — она видела. — Нет. Как ты можешь, Анюта. Заработал. Лицо Семена опухло, морщины волнами ходили по нему. — Ты болен! — Нет, ничего. Возьми. Анна боялась дотронуться до пачки. — Сема, я… Она впервые видела так близко — такие деньги. Лицо мужа, бледное, напомнило ей вялый лист подорожника у тарусской узкой тропы. Она лечится им… спасается, прикладывает его к ране… «Я сама — вся — сплошная рана». — Анна. — Он взял пачку и насильно, морщась, сунул ей в руки. — Поезжай с детьми на море. На юг. Там чудесно. Ника перестанет кашлять. Аля вес наберет. Ну пожалуйста! Ну что ты! Она не могла разлепить губ, они ссохлись и пылали, как оплавленные. Семен купил три билета — ей и детям. Уезжали с вокзала Гар де Лион. Пакет горячих круассанов, питье, сырокопченая колбаса, помидоры, жареная курица. Семен позаботился о семье. У них все, как у настоящих путешественников. Улыбка Анны изображала радость. У нее еще больше исхудали руки, подумал Семен, плечи торчат, как вешалка. Ника, не по возрасту крупный, нянчил и тетешкал игрушку — деревянного утенка. «Крепкий какой, на Анниных-то кашах». Заставил себя улыбнуться тоже, многозубо, слишком бодро. — Не навек прощаемся, Аннушка! Испугался бездны, на миг промелькнувшей в ее широко открытых глазах. — Да. Не навек. А давай — как навек! Подалась к нему, и он подхватил ее — твердую как железо, худую, легкую, легче пера, — и так крепко к груди прижал — почудилось: косточки хрустнули. * * * А в это самое время Игорь напился до бесчувствия. Его можно было колоть штыком, рубить топором — не ощутил бы ни боли, ни ужаса. Головой валялся на столе. В ресторане у Дуфуни. Гладил его по потной голове Дуфуня Белашевич, гладил, и плакал над ним, и сквозь слезы смеялся: эх, такой хороший парень ты, родной ты Игорь Ильич, эх, мало за твое здоровье наши цыганки пили, мало тебе — чарку зелена вина — на черном, расписном подносе подносили! Неужели ж и тебя Париж скрутил, под себя подмял! Ты ведь уж знаменитым стал… Чего ж ревешь белугой, а?! Игорь катал голову, как кеглю, по столу. Рюмки падали. На сцене пела широкоскулая девица, неуловимо на Левицкую похожая, да не она. По-русски пела. Казачью песню. «Ой, да не вечер, да не вечер… мне малым-мало спалось…» Дуфуня затряс Игоря за холку, как больного щенка. — Очнись, сынок! Ну что ты, в самом деле! Давай вот лучше чайку крепкого, да с лимончиком… Игорь трясущейся рукой вытащил из кармана пиджака шевардинскую иконку. — Вот… вот… он мне перед смертью… великий!.. дал, завещал… Поцеловал иконку пьяными солеными губами. Протянул Дуфуне. Дуфуня тоже поцеловал, перекрестился. — Ах, матушка, Богородица… Игорь скрежетал зубами. — Всех баб… к чертям! * * * А в это самое время в Ницце по улицам полз катафалк: хоронили русскую девушку, молоденькую, девочку почти, красавицу. В гробу лежала, убранная розами, гиацинтами, крупными пахучими цветами магнолии. Немного народу за гробом шло. Горожане провожали процессию тоскливыми и любопытствующими взглядами, шептались: русские, русские. А девочка как хороша, бедняжка! Маленький оркестр играл похоронный марш. Ярко, жарко светило солнце. Тихо шелестели под ветром голокожие платаны. Высокий пожилой мужчина в пенсне медленно, тяжело переставляя ноги, шел за гробом. Узнавали. Кланялись. Да, он, русский литератор. Недавно громкую премию получил. И что за мода в Европе на все русское? Что, у нас французов нет гениальных, ярких как кометы? Под руку пожилого господина поддерживала кудрявая седая женщина с лицом Леонардовой мадонны. Жена да прилепится к своему мужу, и будут плоть едина. Писатель неотрывно, жадно глядел на изголуба-бледное личико в гробу. Под музыку шагал, прямой как солдат, чугунными ногами. Руки сцеплены в замок, чтобы не видно было, как пальцы дрожат. Куколка, милая куколка моя, дай насмотреться на тебя, пока ты тут. Сейчас тебя вынут из кукольного ящичка и положат в маленькую деревянную коробку. Коробочку забьют гвоздями, тоньше паутины. Молоточек с ножку кузнечика. Моя родная куколка, не плачь. Кто нарисовал тебе посмертные слезки на белых щеках? Писатель шел, передвигая картонные ноги. Шаг. Еще шаг. Это хоронили Алину Краснову. * * * А в это самое время в Париже Рауль Пера склонялся над вышивкой изумительной красоты: золотые розы, серебряные тычинки, красно-желтые листья, капли росы на цветах — мелкие речные жемчужины. Кусок России! Будто — хлеба кусок. В особняк Маргариты Федоровны Тарковской этот вышитый плат принесла мать Марина с улицы Лурмель. Поклонилась низко: возьмите, княгиня, сохраните! А вас Господь спасет и сохранит. Княгиня вынесла матери Марине денег. Мать Марина взяла, опять с поясным поклоном: спасибо, не для себя беру — для страждущих и обремененных. Глядел Рауль на золотой плат, и перед глазами его проносилась, словно внизу, под ним, летящим, под брюхом самолета мелькала дивная неведомая земля — снега до окоема, ледяные, синие лентия рек, медные медальоны озер, друзы, щетки и сколы гор, хребтов, гольцов. Россия! Она бесконечна! Она вечна, как небо, как лед и огонь. А вздумали — убить! Да кто и когда?! Плат расстилался рыжей, пламенной тайгой, лисьей шкурой, ковром медных листьев последних, вспыхивал расстрелянными, забытыми, прощальными звездами. Рауль гладил парчу ладонями. Золотые нити кололи руку. Княгиня Маргарита Федоровна тихо сказала: — Я прикажу сей плат роскошный на рамку натянуть. И Рауль вообразил себе затянутые сладким воском соты, и сглотнул, и низко голову опустил. * * * И в это же самое время Семен Гордон стоял под фотографией красного вождя Иосифа Сталина в кабинете генерала НКВД; стоял, голову задрав, и шее было больно, неловко. Генеарл вышел по нужде, и Семен один остался в кабинете. Пахло хорошим табаком. В пепельнице дотлевал окурок. Семен, раздувая ноздри, задыхаясь, глядел на усатого Сталина, и мысли остановились, уступили место полости, выемке, нищей пустоте. |