Онлайн книга «Абу Нувас»
|
— Отец, тебя сушили на солнце или возле печи? — Сын мой, я иссох от поклонения Богу, как ты когда-нибудь иссохнешь от жажды. Хасан улыбнулся — даже монахи в Багдаде не лишены остроумия! Пройдя вслед за ним в комнату для гостей, он приказал: — Пусть мне подадут лучшего вина и свежих фиников. Молча поклонившись, монах вышел, и через несколько минут вошел молодой послушник, такой красивый, что Хасан смотрел на него, не отрываясь, пока он расставлял на столике кувшин с вином, стеклянную чашу, наполненную прозрачной родниковой водой, финики в простом глиняном блюде. — Да благословит ваш бог твою красоту, молодец! — сказал он наконец, когда послушник смешал вино с водой и с поклоном подал ему чашу. Мальчик покраснел. Хасан залпом выпил кисловатое вино и спросил монашка: — Ты грамотный? Тот молча кивнул. — Тогда принеси бумагу и калам, и я продиктую тебе стихи. — Ты Абу Нувас, правда? — первый раз поднял на него глаза мальчик и тут же опустил их: по уставу не полагалось послушникам смотреть в глаза собеседникам, тем более мусульманам. — Да, я Абу Нувас, а ты знаешь меня? — Я знаю тебя хорошо, господин, и даже переписывал твои стихи, хотя настоятель побил меня за это. — Ну, иди, принеси калам, я скажу тебе стихи, которые сложил только что. Когда монашек примостился на краю стола, Хасан, любуясь тонким лицом мальчика, стал диктовать: — Оставь сады, где цветут розы и плодоносят яблони, В добрый путь тебе, сверни туда, где старые монастырские стены. Сверни в пути к людям, чьи тела стали прозрачными От поклонения их богу, как бесплотные тени. Они то и дело звонят в звонкий колокол, Нежный, будто флейта Дауда, на утрени и вечерне. Услышав эти звуки, ты забываешь о ненавистных тебе Восклицаниях и призывах муэззина, зовущего к радости молитвы за Аллаха. О, какое благоухание, когда запах вина обвевает нас, Выплескиваясь из широких глиняных чаш. Тебя поит вином тонкостанный, стройный юноша, Кощунственно облачивший дивное тело в грубую шерсть. Мальчик снова поднял глаза на Хасана, восхищенно спросил: — И эти стихи ты сложил только что, господин? — Да, — ответил Хасан, довольный и тронутый наивным восхищением монашка. Тот вздохнул: — Но их придется спрятать так, чтобы никто не увидел, настоятель скажет, что это кощунство. — Беда мне! — вздохнул Хасан. — И христиане, и мусульмане называют меня еретиком. А теперь прими от меня монету и отдыхай, а стихи можешь порвать, если тебе грозит из-за них наказание. — Как можно, господин! — широко раскрыл глаза послушник. — Я спрячу их под одеждой! Хасан хорошо выспался и утром выехал, уже не чувствуя той тоски, которая грызла его вчера. Ему предстоял многодневный путь до становища племени Кинда, а там он присоединится к каравану, идущему в Сирию. Послушник проводил его до ворот. Проезжая мимо огромного кувшина с вином, вкопанного в землю, Хасан наклонился к мальчику и прошептал: — Хочешь, я скажу тебе еще стихи? Тот кивнул головой. А Хасан, глядя на кувшин, сказал: — Я все впивал в себя душу кувшина, тихонько и ласково, Я утолял жажду кровью из его раненого тела. Так что я склонился наконец под тяжестью двух душ, А кувшин был повержен, оставшись телом без души. Опасливо оглядевшись, мальчик достал тетрадь и, торопясь, записал новые стихи. — Ты араб? — спросил Хасан. Послушник кивнул. — Уходи отсюда, здесь тебе нечего делать, ты погубишь и тело и душу. Лучше займись каким-нибудь ремеслом. Мальчик вздохнул и ничего не ответил, а Хасан, положив ему в руку монету, выехал в ворота. Путь до становища Бану Кинда он проехал без приключений. Оно раскинулась в холмистой степи. К нему вели проложенные караваном широкие дороги, такие же оживленные, как улицы в предместьях Багдада. Видно было, что недавно здесь прошло большое войско — на обочинах слева и справа кое-где лежали раздувшиеся трупы вьючных лошадей, обломки копий. Остатки рвов и воткнутые в землю колья указывали на места стоянок. Несмотря на палившее с утра солнце, высушивающее и сжигающее все нечистоты, до путников доносилась нестерпимая вонь. Хасан решил свернуть с большой дороги к пальмовым рощам, видневшимся справа. Пальмы тоже принадлежали людям из Бану Кинда, а поэт невольно относился к ним, как к родичам, — ведь они кахтаниды, южные арабы, такие же, как Бану Кудаа, у которых он когда-то провел целый год. Конь шел с трудом, иногда проваливаясь в норы тушканчиков. Хасан не торопил его, боялся, что конь повредит ногу. Наконец песчаные холмы кончились, пошла узкая дорога, мощенная остатками гладких каменных плит, заросших по бокам жесткой колючей травой; плит, уложенных еще древними, погибшими народами. Неожиданно откуда-то из-за холма, разевая пасть и свесив язык, выскочила тощая бедуинская собака. Послышалось разноголосое блеяние. На дорогу, не торопясь, вышел пастух в грубом шерстяном плаще; лицо закрыто складками головного платка-укаля, виден только длинный нос. Овцы бежали серой лохматой кучей, хрипло блеяли. Поравнявшись с одиноким всадником, пастух откинул укаль с лица. Его глаза оживились — нечасто на этой дороге можно встретить собеседника! — Привет тебе! — сказал он низким гулким голосом. — О свернувший с большой дороги, какие новости ты несешь с собой? Хасана точно овеяло воспоминаниями юности. — О вождь пасущегося стада, я несу весть о большом войске и малой удаче, — ответил он на наречии их племени, напоминавшем звучную речь Бану Кудаа. — Ты знаешь наш язык, всадник, свернувший в наши края, из каких ты? — Я твой родич, потомок славного Кахтана. — Добро пожаловать всем нашим родичам, здесь неподалеку мой шатер. — Я тороплюсь, но хочу обратиться к тебе на языке стихов, которыми славились и славятся потомки славного племени Кинда. Привстав на седле и взяв в руки плеть вместо посоха, на который обычно опирались кочевые поэты, когда произносили стихи, Хасан сказал: — О владелец овец и баранов, гонящий их, Сколько ты хочешь за того барана, что у тебя предводителем? Не задумавшись, бедуин ответил: — Я продам его тебе, если ты стремишься к его покупке И не шутишь со мной, за двадцать дирхемов. Хасан в восторге крикнул: — Ты красноречив, брат арабов, но я отвечу тебе: |