Онлайн книга «Русский ад. На пути к преисподней»
|
Петраков спокойно доедал уху, густо намазав маслом кусок черного хлеба. — Но если по уму, Иван Михайлович, деньги надо… все-таки… вкладывать в производство, в комбинат… — выдавил он наконец. Самое важное за бутылкой водки — не поссориться. — А я не верю Гайдару! Я знаю директоров: у нас Гайдару никто не верит. Он что, месил когда-нибудь глину ногами? Он хоть раз ходил, как мы, к зэкам на запретку? У нас же, считай, концлагерь здесь… на вредных участках такие говнодавы сидят — с пером в боку запросто можно рухнуть… Он на нас с Луны свалился, этот Гайдар, понимаете? И с приватизацией ничего не выйдет, будет сплошное воровство — воровство директоров, вот что я сейчас думаю, даже уверен в этом! …Никто не заметил, как появился Егорка, — сняв шапку, он мялся в дверях. Разговор оборвался на полуфразе, чисто по-русски, как-то незаметно. Чуприянов и Петраков молча выпили по рюмке и так же молча закусили — солеными маслятами. Молодец, Россия: никто в мире не додумался отмечать водку солеными грибками, а пиво пить с воблой — никто! — На самом деле по глинозему… решения, кажется, пока что нет, — сообщил Петраков. — А вот алюминий будет продан. — Какой алюминий? — насторожился Чуприянов. — Красноярский алюминиевый завод, уважаемый Иван Михайлович. — Так он крупнейший в Союзе! — Потому и продают. Купит, говорят, некто Анатолий Шалунин. Сейчас — учитель физкультуры где-то здесь, в Назарове. — Сынок чей-то?.. — Чуприянов сразу, похоже, пришел в себя, весь хмель сразу пропал. — Нет. То есть чей-нибудь — наверняка. Не от святого ж духа явление! Лет ему… собственно, вчера узнал… что-то возле тридцати. А может и меньше. — Куда ж нынешнего денут? Куда отправят? Директора? Он же молодой! — На тот свет, я думаю, — спокойно сказал Петраков. — Если, конечно, будет сопротивляться. Он тщательно вытер губы бумажной салфеткой и выразительно поглядывал на раскаленную сковородку, где шипели куски хариуса. — Кто первый схватит, тот и сыт, Иван Михайлович, вот вам… наша новая национальная идея. — Значит, — разозлился Чуприянов, — ко мне тоже придут — верно? — Приватизация будет кровавой, — согласился Петраков. Они опять замолчали. За окном только что было очень красиво, светло и вдруг мигом все почернело; так откровенно, так быстро ночь побеждает только в Сибири. Зимой в Сибири нет вечеров, зимой есть только день и ночь. — Какая глупость: ваучеры должны быть именные! — взорвался Чуприянов. — Только! С правом наследия! Без права продажи из рук в руки! — Точно так, — кивнул Петраков. — Только Егор Тимурович убежден: именные акции — не рыночный механизм. А он же у нас рынок строит! — Да плевать мне на Гайдара, прости господи! Ведь будут убивать!.. — Очевидно, Гайдар считает, что на рынке должны убивать, так я думаю. На базаре торговцы… часто убивают друг друга — разве не так? «Хитров рынок», да? Хорошая книжка была… Чуприянов вздрогнул: — Но это вам — не колхозный рынок! Это у нас — вся страна! Вы… вы понимаете, что начнется в России?.. — Понимаю, — кивнул Петраков, — что ж тут непонятного? Я только сделать ничего не могу. Я теперь никому не нужен, Иван Михайлович. — Все мы, похоже, теперь не нужны!.. — махнул рукой Чуприянов. — Да. Пожалуй, что так… Ночь, ночь была на дворе, а время — седьмой час… Егорка закашлялся. Не специально, не из-за врожденной деликатности, просто так получилось в эту минуту, а кашлял он так, будто вместо легких у него — трактор. — Чего? — вздрогнул Чуприянов. — А?.. И опять стало слышно, как работают ходики. — Мы, Михалыч, трудиться боле не бум, — твердо сказал Егорка. — Обижены мы… Михалыч! — В сенях подожди, — взорвался Чуприянов. — Тебя вызовут! — Но если, Михалыч, кто на тебя с ножом закозлит, — спокойно продолжал Егорка, — ты, Михалыч, не бзди: за тебя весь наш народ встанет, мы всем обществом назаровских носков так огуляем, мало не будет, дело тебе предлагаю! Чуприянов налился кровью — может быть, правда это «клюковка» вдруг стала такой красной? — Сиди в сенях, марамой! Аппетит гадишь! Петраков засмеялся: — Запомни, Егорка, на обиженных в России воду возят! Егорка вытянул губы и как-то уж совсем по-ребячьему взглянул на Чуприянова: — Я ж за баню, Михалыч, обижен, я ж не за себя, пойми ты это по-людски, пожалуйста! Петраков сам положил себе кусок хариуса и аккуратно содрал с него вилкой аппетитную кожицу. — А пацан этот… Ша… лунов? — Егорка повернулся к Петракову. — Сейчас учитель, штоль? — Физкультуры. — А будя, значь, новый у нас начальник? — Ну, управлять заводом должны управленцы, а он будет хозяином. Так я думаю. — Знача, рабство теперь вводится? — Егорка смотрел на Петракова широко раскрытыми глазами. — Так во всем мире, Егорка, — улыбнулся Петраков. — А мне, мил человек, по фигу как во всем мире — у нас вводится? — Вводится. — А зачем? — Попал в говно — так не чирикай… — опять взорвался Чуприянов. — Это у нас не рабство, а демократия, идиот! Это чтоб лучше было, понял? — Кому лучше-то, Михалыч? От назаровских! Кому? — Че пристал, хныкало?! Правду ищешь? — Ищу. — А ты не иш-щи…не занимайся фигней… Чуприянов опять потянулся за бутылкой. — Я… в общем… в Эфиепах не был, — не унимался Егорка, — там, где комуняки у негров даже бананы отбирают, но сча у нас — не рабство, потому как я вот на Михалыча… могу аж анонимку накатать, сигнал дать куда надо могу, и ее ж, депешу мою, рассмотрют, у нас, в Сибири, порядок такой осталси, — какое ж это рабство? А у счиренков назаровских… у физкультурников… у этих… всех нас на работу строем погонят, как у немцев в кино… мы ж как пленные станем! А че? нет штоль?.. Мы, Михалыч, назаровских знам! Эти люди — не люди! И деньжиш-щи-то у них откеда? Откеда, я спрашу! Это ж с нас деньжищи! С палаток… разных, где я до Ельцина пиво брал, они ж там зад об зад стоят, — с них! А можа, и зазевался кто… какой-нибудь съездюк… дороги-то на Красноярск во каки широкие, хотя я свечку не держал и понапраслину тягать сча не буду. Но от физкультуры… от ихней… прибыль, видать, большая, раз они завод забирают, в школах таки деньжиш-щи не плотют… Егорка опасался, что его не поймут и для убедительности перешел на крик. |