Онлайн книга «Месть Анахиты»
|
— Что? Ну что? Военный трибун, находясь при нем неотлучно и получая вести от связных, терпеливо докладывал: — Пошла на сближение первая когорта… — Справа от нее, чуть позади, идет вторая… — Первая завязала бой… — Вторая умышленно медлит. Все как следует… — Первая теснит неприятеля… — Неприятель теснит вторую… Узнав, что «грэкусы» бьют и гонят вторую когорту, Красс ударил Петрония кулаком по лицу. Как в свое время сенатора Анния. Но в кровь не смог разбить. Силы не те… — Октавий! Где Октавий? Даже здесь, в глухой кожаной палатке, отдавался шум сражения: многоголосый гвалт, стук и треск, звон и скрежет. Отдавался в ушах. Отдавался в мозгу. Будто стучат по затылку… — Третья двинулась в обход! — донес взволнованный связной. — Четвертая справа сделала охват… Красс заплакал. — Все как следует. — Петроний заботливо отирал ему слезы. …На плечах немногих уцелевших греков легионеры ворвались в Зенодотию и опустошили ее. Грудных детей и дряхлых стариков убивали на месте. На что они, кто их возьмет? Хватали тех, кто годился на продажу. Лишь один старик был пощажен: стратег Аполлоний, — на него наложили оковы. Солдаты, на правах победителей, живо обшарили дома и склады и забрали все мало-мальски ценное, что в них нашлось. Кое-где из-за какой-нибудь яркой вазы возникала драка. Многие, зная, что самое дорогое эллины прячут в храмах, ринулись к святилищу Артемиды. Но квестор Кассий уже выставил здесь охрану. Самое дорогое? Оно принадлежит самому главному. То есть Марку Лицинию Крассу. — Где он был, когда у ворот мы рубили греков и греки рубили нас? — возмущенно кричали солдаты, но от храма откатились. — Приготовься. Будешь записывать, — кивнул Красс рабу Эксатру. «Крепкий все же старик», — подумал Эксатр уважительно. Проконсулу заметно полегчало. Он глубоко, насквозь, пропотел. Раб Эксатр выжал хворь из него, как фуллон — сукновал выжимает воду с мочой из шерстяной толстой ткани. Мочу, долго выдержав, добавляют в чистую воду, чтобы лучше смыть с ткани грязь. Дело известное. В Риме об этом даже стихи сочиняют шутливые. И все — крапивный отвар. «Жаль, что ты не ел ее весной. Кто ест весной зеленую крапиву, предохранен на целый год от всех болезней. Ваше ж, римское средство! Лукулл его знал. В наших краях нет крапивы». — Пленных: тысяча двести. Сколько за голову дашь? — обратился проконсул к торгашу Едиоту, который с маркитантами и прочим сбродом сопровождал в обозе римское войско. Красс не спеша, выжидательно — он вновь стал самим собой — подошел к неглубокой нише в стене. Разговор происходил на террасе с белой решеткой. Римлянин взял футляр со свитком, небрежно брошенный на палку. Дом подвергся разгрому, но на старинный свиток с письменами никто не позарился. Римские солдаты не читают книг. Хорошо уже, что не сожгли. Проконсул, томясь, вынул бурый валик и развернул его. Торгаш помалкивал. — Ну? — не выдержал Красс. Война — дело доходное. И, пожалуй, не столько для тех, кто воюет, сколько для тех, кто греет руки на ней. Едиот тронул пейсы — локоны на висках: — По три драхмы, если дозволит Яхве. — Что? — удивился проконсул. И стиснул свиток, как рукоять меча. Бог весть что значило имя купца на его языке. Вроде бы «вестник». Кого-то или чего-то. Должно быть, каких-то благодатных сил. Эксатр, выжидательно державший стило над писчей доской, не вникая за недостатком охоты в суть его красивого имени, назвал покупателя — для удобства и по созвучию просто: — Ты что, Идиот? Кое слово, как известно, происходит от греческого «неуч, невежда, профан». Но Едиот совсем не идиот. Едиот и сам испугался: ну загнул. Однако торг есть торг. — Товар-то… порченый. — Он осторожно взглянул исподлобья. Он имел в виду девушек, побывавших в руках легионеров. Он, будьте покойны, успел их уже осмотреть. В разодранных платьях, иные и вовсе полуголые, они сидели и лежали сейчас в пустых залах Торговой палаты, не смея вслух даже охать. — Ну, такой товар, — кисло сострил проконсул, — чем больше портишь… — Хе-хе! Оно так… «Не прогадать бы», — мучится Едиот. Среди тех, беззвучно рыдающих в залах Торговой палаты, он приглядел немало таких… Каждую можно, отмыв, подлечив, продать, как рабыню для удовольствий, за тысячу драхм. Красс же человек суровый. Он способен выгнать взашей и за те же три драхмы за голову отдать пленниц другому. «Ты наша опора в этих местах», — сказал ему давеча Красс. Не следует с ним усложнять отношений. Потребует по десять драхм за душу — придется платить. На него одного вся надежда теперь на Востоке. Умный, настойчивый, хитрый. Парфяне сюда больше носа не сунут. И все же Красс недалек! Ибо тщеславен. Когда ты молод, тщеславие — благо. Оно побуждает к труду и подвигу. Но в старости, когда уже все позади, оно смехотворно. И опасно к тому же. Если даже горькие годы не вразумили человека, что жизнь — это прах и суета… Едиот прикрыл глаза ладонью и прочитал нараспев из «Экклезиаста», переводя тут же на «койнэ»: — «Что было, то и будет; и что свершалось, то и будет свершаться; и нет ничего нового под солнцем. Случается нечто, о чем говорят: «Смотрите, вот это новое!» Но это уже случалось в веках, прошедших до нас. Нет памяти о прежнем, да и о том, что будет, ничего не останется в памяти у тех, что придут после них». «Нет минувшего, нет грядущего! — истолковал он по-своему выдержку из Писания. — Есть текущий миг с его выгодой…» И, помедлив, торгаш внезапно выстрелил из речевого лука словесной стрелой: — В лагере Лукулла, после знаменитой битвы с Тиграном, раб стоил четыре драхмы… Он попал точно в цель! Красс даже вздрогнул, так что свиток в его руках дернулся с резким сухим шорохом. Вечно ему ставят в пример то Александра и Цезаря, то Лукулла с Помпеем. Но ведь это же правомерно! Проконсулу вновь стало жарко, будто опять залихорадило. Но жар на сей раз приятен. Внутри от него хорошо. Вот оно, радом, рукой подать, то, к чему он рвется столько лет. Ничтожных и малых не сравнивают с великими… Лукулл? — По пять драхм за голову — и забирай всех. — Что ж, — Едиот опустил ресницы, чтобы скрыть веселый блеск зрачков. — Ради тебя… — Тысяча двести по пять… — Красс повернулся к Эксатру. — Шесть тысяч драхм, — записал равнодушно невольник. |