Онлайн книга «Феномен 1825 года»
|
Было поздно. Казачок Филька давно уже храпел, неестественно скорчившись на жесткой выпуклой крышке платяного ящика в прихожей, под вешалкой. Гости расходились. В кабинете Рылеева собралось несколько человек для последнего сговора. – А ведь мы, господа, так и не решили главного, – сказал Якубович. – Что же главное? – спросил Рылеев. – Будто не знаете? Что делать с царем и с царской фамилией, вот главное, – посмотрел на него Якубович пристально. Рылеев молчал, потупившись, но чувствовал, что все на него смотрят и ждут. – Захватить и задержать их под стражею до съезда Великого собора, который должен решить, кому царствовать и на каких условиях, – ответил он наконец. – Под стражею? – покачал головою Якубович сомнительно. – А кто устережет царя? Неужели вы думаете, что приставленные к нему часовые не оробеют от одного взгляда его? Нет, Рылеев, арестование государя произвело бы неминуемую гибель нашу или гибель России – войну междоусобную. – Ну а вы-то сами, Якубович, как думаете? – вдруг заговорил все время молчавший Голицын. Давно уж злил его насмешливый вид Якубовича. «Дразнит, хвастает, а сам, должно быть, трусит!» – Да я что ж? Я как все, – увильнул Якубович. – Нет, отвечайте прямо. Вы задали вопрос, вы и отвечайте, – все больше злился Голицын. – Извольте. Ну вот, господа, если нет других средств, нас тут шесть человек… Каховский, продолжая расхаживать, вошел в кабинет и, дойдя до окна, повернулся, чтобы идти назад, но вдруг опять остановился и прислушался. – Нет, семь, – продолжал Якубович, взглянув на Каховского. – Метнемте жребий: кому достанется – должен убить царя или сам будет убит. «А может быть, и не хвастает», – подумал Голицын, и вспомнились ему слова Рылеева: «Якубовича я знаю за человека, презирающего жизнь свою и готового ею жертвовать во всяком случае». – Ну что ж, господа, согласны? – обвел Якубович всех глазами с усмешкой. Все молчали. – А вы думаете, что так легко рука может подняться на государя? – проговорил наконец Батеньков. – Нет, не думаю. Покуситься на жизнь государя не то, что на жизнь простого человека… – На священную особу государя императора, – опять разозлился Голицын. Но Якубович не понял. – Вот, вот, оно самое! – продолжал он. – Священная особа, помазанник Божий! Это у нас у всех в крови. Революционисты, безбожники, а все-таки русские люди, крещеные. Не подлецы же, не трусы – все умрем за благо Отечества. Ну а как до царя дойдет, рука не подымется, сердце откажет. В сердце-то царя убить трудней, чем на площади… – Цыц! Молчать! – вдруг закричал Каховский так неожиданно, что все оглянулись на него с удивлением. – Что с вами, Каховский? – удивился Якубович так, что даже не обиделся. – На кого вы кричите? – На тебя, на тебя! Молчать! Не сметь говорить об этом! Смотри у меня! – погрозил он ему кулаком и хотел еще что-то прибавить, но только рукой махнул и проворчал себе под нос: – О, болтуны проклятые! – повернулся и как ни в чем не бывало пошел назад все по тому же пути, из кабинета в залу. Опять зашагал, зашатался, как маятник, с лицом, как у сонного. «Лунатик», – подумал Голицын. – Да что он рехнулся, что ли? – вскочил Якубович в бешенстве. Рылеев удержал его за руку. – Оставьте его. Разве не видите, он сам не знает, что говорит. В эту минуту Каховский опять вошел в кабинет. Якубович вгляделся в него и плюнул. – Тьфу! Сумасшедший! Берегитесь, Рылеев, он вам беды наделает! – Ошибаетесь, Якубович, – проговорил Голицын спокойно. – Каховский в полном рассудке. А сказал он то, что надо было сказать. – Что надо? Что надо? Да говорите толком, черт бы вас побрал! – Довольно говорили. Много скажешь – мало сделаешь. – Да уж и вы, Голицын, не рехнулись ли? – Послушайте, сударь, я не охотник до ссор. Но если вы непременно желаете… – Да будет вам! Нашли время ссориться. Эх, господа, как вам не стыдно! – проговорил Рылеев с таким горьким упреком, что оба сразу опомнились. – Ваша правда, Рылеев, – сказал Голицын. – Утро вечера мудренее. Завтрашний день нас всех рассудит. Ну а теперь пора по домам! Он встал, и все – за ним. Хозяин проводил гостей в прихожую. Здесь, по русскому обычаю, уже стоя в шинелях и шубах, опять разговорились. Храпевшего Фильку растолкали и выслали в кухню, чтоб не мешал. Такое чувство было у всех, что после давешнего разговора о цареубийстве все снова смешалось и спуталось, – ничего не решили и никогда не решат. – Принятые меры весьма неточны и неопределительны, – начал Батеньков. – Да ведь нельзя же делать репетицию, – заметил Бестужев. – Войска выйдут на площадь, а потом – что удастся. Будем действовать по обстоятельствам, – заключил Рылеев. – Теперь рассуждать нечего, наше дело слушаться приказов начальника, – подтвердил Бестужев. – А кстати, где же он сам, начальник-то наш? Что он все прячется? – Трубецкой сегодня не очень здоров, – объяснил Рылеев. – А завтра… все-таки будет завтра на площади? Страх пробежал по лицам у всех. – Что вы, Бестужев, помилуйте! – возмутился Рылеев так искренно, что все успокоились. – Ну, господа, теперь Бог управит все остальное. С Богом! С Богом! – сказал Оболенский. Якубович, Бестужев и Батеньков вышли вместе. Голицын и Оболенский стояли в прихожей, прощаясь с Рылеевым. Каховский, все еще ходивший по зале, увидев наконец, что все расходятся, тоже вышел в прихожую и стал надевать шинель. Лицо у него было все такое же сонное – лицо «лунатика». Рылеев подошел к нему: – Что с тобой, Каховский? Нездоровится? – Нет, здоров. Прощай. Он пожал ему руку, повернулся и сделал шаг к дверям. – Постой, мне надо тебе два слова сказать, – остановил его Рылеев. Каховский поморщился: – Ох, еще говорить! Зачем? – Ну, можно и без слов. Рылеев отвел его в сторону, вынул что-то из бокового кармана и потихоньку сунул ему в руку. – Что это? – удивился Каховский и поднял руку. В ней был кинжал. – Забыл? – спросил Рылеев. – Нет, помню, – ответил Каховский. – Ну что ж, спасибо за честь! Это был знак, давно между ними условленный: получивший кинжал избирается Верховною думою тайного общества в цареубийцы. Рылеев положил ему руки на плечи и заговорил торжественно; видно было, что слова заранее обдуманы, сочинены, может быть, для потомства: «Будет и о нас страничка в истории», как давеча сказал Бестужев. |