Книга Есенин, страница 14 – Виталий Безруков

— Наседкин! Наседкин! На-сед-кин! Браво!

Не понимая, в чем дело, Наседкин встал и чинно раскланялся:

— Благодарю! Благодарю! Всегда к вашим услугам!

Все зааплодировали и захохотали еще сильнее.

Наседкин, смутившись, сел.

— Да ну вас! Катя, не обращайте на них внимания. Имажинисты, они и пьяные имажинисты! Маму родную обсмеют — не пощадят!

Когда все утихли. Нора, вытерев выступившие от смеха слезы, обратилась к Есенину:

— Сережа! Можно вас попросить? Почитайте что хотите! Прошу вас, — от вина у нее тоже немного закружилась голова и в голосе ее появились какие-то мурлыкающие нотки, черные глаза стали бархатными.

Как влюбленный человек, обостренно чувствующий все, что касается объекта ее страсти, Бениславская с удивлением поглядела на Нору и, закусив губу, замерла, осторожно поглядывая на Блюмкина: «Только бы он ничего не понял! Господи!»

Но никто, а тем более опьяневший Блюмкин, не заметили столь явного выражения чувств Норы. Только Есенин что-то заподозрил, но виду не подал, лишь улыбнулся победной улыбкой.

— Сандро, дай-ка гитару! — он решил не читать, а петь.

— Жарь из «Москвы кабацкой», — ударив по столу кулаком, потребовал Блюмкин. — Только попохабней! — Он посмотрел на жену мутным ревнивым взглядом. — Я знаю, чего ей хочется!

Есенин ударил по струнам.

Пой же, пой. На проклятой гитаре

Пальцы пляшут твои в полукруг.

Захлебнуться бы в этом угаре,

Мой последний, единственный друг.

Эту строчку он пропел Гале, та в ответ благодарно и понимающе смежила свои густые ресницы. Но в мыслях Есенин был с другой. И пел о той, единственной, которую любил, которая родила ему детей и с которой он недавно разошелся, о которую оцарапался душой глубоко. И рана эта кровоточила и не заживала до конца его дней.

Не гляди на ее запястья

И с плечей ее льющийся шелк.

Я искал в этой женщине счастья,

А нечаянно гибель нашел.

Пел Есенин протяжно, с надрывом, по-цыгански. Две девицы повторили последние строчки как припев. Есенин, одобрительно кивнув им головой, снова взвился высокой нотой:

Я не знал, что любовь — зараза,

Я не знал, что любовь — чума.

Подошла и прищуренным глазом

Хулигана свела с ума.

Предоставив девицам спеть припев из последних двух строк, он как заправский гитарист аккомпанировал им, ловко перебирая струны. Следующий куплет вместе с Есениным запел Сандро, отчего песня стала еще разгульней:

Пой, мой друг. Навевай мне снова

Нашу прежнюю буйную рань.

Пусть целует она другова,

Молодая красивая дрянь.

У девиц оказались неплохие голоса, хотя изрядно пропитые и прокуренные, зато чувств было — хоть отбавляй. Они кокетливо подергивали плечами и щелкали пальцами.

Пристукивая в такт пению каблучками, девицы рвались в пляс, и только присутствие серьезных людей сдерживало их.

— Что вы, Катя? — спросил удивленный Наседкин, видя, как у Кати на глаза навернулись слезы.

— Сережа с Зинаидой… с женой разошелся!

— Эка беда! — пытался пошутить Наседкин, но осекся.

— Детей жалко. Маленькие они, — шептала, всхлипывая, Катя. — Сережа Танюшку любит! Что теперь будет? Господи! Он пить стал больше! Сумасшедший прямо иногда!

А Есенин меж тем продолжал:

Льется дней моих розовый купол.

В сердце снов золотых сума, —

и с вызовом, в лицо всем:

Много девушек я перещупал,

Много женщин в углах прижимал.

Девицы завизжали от восторга:

— Браво, Есенин! Нас еще не прижимал!!

Кусиков пригрозил им кулаком:

— Тихо! Вы… Давай, Сергей! Один!

Сделав небольшую паузу, Есенин пропел тихо, обреченно опустив голову:

Да! Есть горькая правда земли,

Подсмотрел я ребяческим оком:

Лижут в очередь кобели

Истекающую суку соком.

И снова, резко ударяя по струнам, бросая вызов всем женщинам, которых он любил и любит, набычившись, упрямо замотал русыми кудрями:

Так чего ж мне ее ревновать,

Так чего ж мне болеть такому.

Наша жизнь — простыня да кровать.

Наша жизнь — поцелуй да в омут!

Девицы под припев пустились в пляс, настолько захватывающе звучали последние строчки стихотворения. Сандро Кусиков, размахивая руками, как истинный горец, на цыпочках вился вокруг пляшущих, вскрикивая: «Асса! Асса!»

И все хором вместе с Есениным уже не пели, а истошно кричали:

Пой же, пой! В роковом размахе

Этих рук роковая беда.

Только знаешь, пошли их на хер.

Не умру я, мой друг, никогда.

— Браво! Браво! Есенин! — аплодировали и кричали все разом.

Блюмкин обнял Есенина и расцеловал.

— Вы все должны учиться у него! Пигмеи! Наша жизнь — простыня да кровать… Сегодня жив, а завтра в омут… Пойду еще выпивки достану! — Скинул халат и, надев кожаную куртку, сунул в карман наган.

— Яшенька, может, хватит?.. Наган оставь, зачем наган? — встрепенулась Нора, с тревогой посмотрев на гостей.

— «Только знаешь, пошла ты на хер, не умру я, мой друг, никогда!» — зло процитировал Блюмкин.

— Яков, ты совсем одурел! Прекрати, слышишь! — первым возмутился Мандельштам. — А то я уйду!

— Яков Григорьевич, ты в своем уме? — решительно поддержал его Ганин.

— Это уже не смешно. Яков Григорьевич, — добавил Мариенгоф, больше обращаясь к присутствующим.

— Что с тобой, Яшенька? Яша, я тебя не узнаю, — заплакала Нора.

— Это я тебя не узнаю… истекающая… сука… соком… — мстительно пробормотал пьяный Блюмкин.

Есенин побледнел, положил гитару и, встав в дверях, преградил ему дорогу.

— Опомнись, Яков! За что ты ее? Какая муха тебя укусила? Не уходи никуда… не пущу, ты же пьян!.. И вообще, хватит вина, я не буду больше пить!

— Да, Григорич, мы тоже не будем, уж если Есенин пить отказывается, — съязвил Мариенгоф.

— Сидеть! Всем сидеть! — крикнул Блюмкин. — Я сейчас. — Подойдя к Есенину, стоявшему в дверях, прохрипел, сунув руку в карман:

— Прочь с дороги!

— Ты с ума сошел, Яков! Ты с ума сошел! — не двинулся с места Есенин.

— Считаю до трех, — Блюмкин достал наган. — Раз! Два! Три! — И нажал на курок, целясь Есенину в лицо. Выстрела не последовало, только холодный щелчок, но и он произвел на всех впечатление еще большее, нежели бы прозвучал сам выстрел. Все оцепенели.