Онлайн книга «Есенин»
|
— Товарищи! — поднял он руку, выйдя на сцену. Увидев нового человека и услышав наконец нормальный голос, зал немного поутих. — Вы напрасно возмущаетесь товарищем Колобовым! Он прочел вам не свои стихи, он вообще стихов не пишет! — А ты кто? Ты чего выперся? — засмеялись в зале. — Я поэт! Поэт-имажинист! — улыбнулся Мариенгоф, довольный, что разрядил обстановку. — Все вы жадно ждете нового, и это новое могут дать только имажинисты со своей сверхвыразительностью. Но для того, чтобы это новое осуществить, нужна централизованная диктатура художественно-революционного меньшинства! — Эко хватил! Ты меньшевик, што ли? А тут в зале большевики! Понял?! Хватит трепаться! Раз поэт, стихи свои читай, а мы послухаем! — Хорошо, товарищи! Слушайте! — согласился Мариенгоф. — Я — не верящий ни в бога, не в черта! Я — неизлечимо больной революцией! Я — Анатолий Мариенгоф, и вы запомните меня надолго! Мариенгоф начал читать стихотворение, которое он считал самым революционным. Кровью плюем зазорно Богу в юродивый взор. Вот на красном черным: — Массовый террор! Метлами ветра будет Говядину чью подместь. В этой черепов груде Наша красная месть! Есенин, слушая стихотворение друга, невольно отметил образный плагиат: «Метлами ветра… Это ты у меня спер из «Хулигана». Ветер мокрыми метлами чистит», — с укором покачал он головой. А на сцене Мариенгоф истерично выкрикивал: По тысяче голов сразу С плахи к пречистой тайне. Боженька, сам Ты за пазухой Выносил Каина. Он торопился, ибо чувствовал нарастающий из глубины зала «девятый вал» недовольства: — Богохульство! Нехристь! Ишь, кровью он плюется! Дать ему по харе, чтоб сам кровью умылся! Мариенгоф уже несколько раз растерянно оглянулся за кулисы, но все-таки пытался продолжать, надеясь, что завоюет зал, как это получалось у Есенина: Что же, что же, прощай нам, грешным, Спасай, как на Голгофе разбойника, — Кровь твою, кровь бешеную, Выплескиваем, как воду из рукомойника. Ему не дали закончить. Сначала зашумел шквалистый ветер протеста: — Долой! Кровью всех заплевал, козел! На Божью матерь лается! Щас выйду, дам по сопатке! Гоните его в шею! А потом и сам «девятый вал» гнева обрушил зал на Мариенгофа: свист, улюлюканье, топот ног! В него полетели огрызки яблок, скомканные газеты. Кто-то не пожалел даже свою калошу. Мариенгофа как ветром сдуло со сцены. — Будь оно все проклято, я больше не выйду! Быдло, — трясся он от негодования. — Не ходи, Сергей, тебя они вообще растерзают. — Сергей! Друг! Брат! На тебя вся надежда, — наседал на Есенина Гастев. — Ты же не трус, как этот, — махнул он рукой на Мариенгофа. — Иначе хана нашей поездке! Вагон отберут, денег не будет, — приводил он разные страшные аргументы. Вдруг из зала донеслись голоса тех двух девчонок, что ехали с ними в поезде: — Есенин! Е-се-нин! — звали они. И зал подхватил их призыв: — Е-се-нин! Е-се-нин! Е-се-нин! И Есенин вышел — золотоволосый кудрявый юноша в светло-сером костюме, на шее галстук-бабочка. Он храбро подошел к самому краю сцены, оглядел всех присутствующих. Казалось, он заглянул в душу каждому в отдельности и… и улыбнулся! В ответ на его лучистую, бесхитростную улыбку, на его светящиеся голубым небом глаза зал разразился аплодисментами. Не было ни одного человека, кто бы не улыбнулся ему в ответ. — Давай, беленький! Не боись, читай смело! — раздались ободряющие мужские голоса. Есенин закрыл глаза, замотал кудрявой головой: Заметался пожар голубой, Позабылись родимые дали. В первый раз я запел про любовь, В первый раз отрекаюсь скандалить! Какой-то жизнеутверждающей силой повеяло от его чуть хрипловатого голоса. Эти полуголодные люди ловили слова его, как манну небесную, как духовное и нравственное исцеление. В первый раз я запел про любовь, В первый раз отрекаюсь скандалить! В зале наступила тишина, как в церкви. Есенин сразу завоевал слушателей своей искренностью. Он постоял, послушал тишину: — Чего молчите? Не понравилось? Ну, тогда я пошел, — и он сделал несколько шагов к кулисе, но вслед раздались такие аплодисменты и крики «Браво!», что Есенин, зажав уши, бегом вернулся обратно. — Оглушили! — поковырял он пальцем в ухе. — Пожалейте руки свои трудовые! Зал опять зааплодировал, не щадя этих рук. — Все! Хватит! — поднял руку Есенин. — Я буду вам читать свои стихи, пока не охрипну совсем, как лектор Колобов. А за кулисами Гастев и Колобов обнимались от радости, что «пронесло». Что Есенин спас их всех… Гой ты, Русь моя родная, Хаты — в ризах образа… Не видать конца и края — Только синь сосет глаза. ………………………………………. Если крикнет рать святая: «Кинь ты Русь, живи в раю!» Я скажу: «Не надо рая, Дайте родину мою». Зал было дружно зааплодировал, но Есенин поднял руку, и зрители послушно затихли. — А знаете, меня многие не любят, просто ненавидят, — с видом бесхитростного ребенка, которого несправедливо и жестоко обидели подлые люди, поведал Есенин залу о том, что его давно мучило. И вот он наконец нашел родственные души, с кем можно поделиться наболевшим, сокровенными мыслями своими. — Ненависть эта рождена ненавистью или, скорее, полным равнодушием ко всему русскому. Интернационал здесь ни при чем. Это политическое понятие. Равнодушие к русскому — результат размышлений холодного ума над мировыми вопросами. Холодный ум — первый враг человека! Ум должен быть горячим, как сердце настоящего патриота! Вы понимаете меня? В ответ раздались дружные аплодисменты, ведь в зале сидели как раз такие буйные сердца и горячие головы. — За что вас не любят, Есенин?! Кто они?! — возмущались звонкие голоса. — Я поэт России, а Россия огромна. И вот очень многие, — махнул он неопределенно рукой куда-то в сторону кулис, — для которых Россия — только географическая карта, меня не любят, а может быть, даже боятся. Но я никому не желаю зла… Только каждый должен знать свое место, а не лезть на пьедестал только потому, что он пустует! И снова начал читать: Мечтая о могучем даре Того, кто русской стал судьбой, Стою я на Тверском бульваре, Стою и говорю с тобой. |