Онлайн книга «Вилла "Амалия"»
|
– А ну-ка, пойдем, дочь моя. Я проголодался. Обожаю лангустов. Они зашли в кафе, тут же на пристани, рядом с рыбаком. В зале стоял оглушительный гомон. Они сели в уголке, возле бильярда. Он начал с того, что с невероятной жадностью съел своего лангуста. – Почему ты не сохранила мою фамилию? Она беспомощно пожала плечами. – Знаешь, некоторые твои пьесы я нахожу просто прекрасными, – поспешно сказал он. Она плачет. – Папа, я часто думала вот о чем: ты сражался во время войны? Он поднял свой бокал. И залпом выпил до дна вино с Луары, которое в нем было. – Нет. Они все были антисемитами – коммунисты, сопротивленцы, фашисты, роялисты. Я прятался. Мечтал только об одном – как бы уехать. Отъезд был единственным спасением. И так всю жизнь. Видно, такая уж у меня доля – всю жизнь бежать, спасаться. – Я знаю. – Что ты можешь знать?! – Знаю, потому что сама вечно бегу и спасаюсь, в точности как ты. – Да, мне удалось сбежать. Я хотел пожить еще хоть немного. Музыка всюду помогает заработать на кусок хлеба. Во всем мире есть свадьбы и похороны. Но то, чем занимаюсь я, называется «muzak». A то, что создаешь ты, зовется музыкой. – Неправда! – Правда. Впрочем, какая разница – если учесть конечный результат. Музыканты вроде тебя или меня могут клянчить монетки, сидя на любом мосту, в любом месте земли. * * * – Ты не дашь мне сигаретку? – Пожалуйста. Он взял сигарету из ее пачки «Lucky». И сказал: – Я всегда вытаскивал себя из депрессии лишь с помощью самых обыденных вещей. Мне удавалось держаться на плаву только благодаря тому, что я заполнял каждый час своей жизни скрупулезной работой. Хотя, говоря о заполнении часов, я преувеличиваю. На самом деле я сражаюсь с временем, дробя его на получасовые отрезки. – Ну, значит, я и впрямь твоя дочь. – Ты была бы впрямь моей дочерью, если бы провела жизнь в одиночестве, как я. – А кто тебе сказал, что я не провела ее в таком же одиночестве, как ты, – если это действительно так?! Что ты обо мне знаешь? Ты ведь никогда мной не интересовался. – Не кричи! Ненавижу, когда кричат! – Что хочу, то и делаю. Хочу кричать – и буду. Я считаю, что ты должен был остаться с нами. Ты мог остаться. Ты мог бы остаться. Или, по крайней мере, прислать хоть какую-то весточку. Как поступают все. Не оставлять маму в полном неведении. Присылать ей хотя бы открытки на Рождество! Или на День благодарения! Или на Рош-а-Шана! – О, ты помнишь праздник Рош-а-Шана? Она не ответила. – В общем, мог бы вести себя как все нормальные люди! – Нет. Нет. То, что ты говоришь, неверно. Я никогда в жизни не встречал нормальных людей, дочь моя. – Ты слишком часто говоришь «дочь моя» человеку, которого никогда не видел. Но он повторил: – На свете нет никакой любви. И никакого нормального существования. – Вот это я как раз могу принять. – Дочь моя, на свете есть еще много вещей, которые тебе нужно принять. Однако сейчас ее уши заполнил странный гул. И душа уже ничего не принимала. Было такое ощущение, словно она перебарывает в себе незнакомую боль, глубоко, как никогда, проникшую в ее тело. * * * Они шагали по дамбе. – Как видишь, я стар, но все еще хожу. Я всегда много ходил. Люблю подолгу ходить каждый день. Во время ходьбы ко мне возвращаются самые давние воспоминания. Ибо мне выпало в жизни немного счастья, хоть и самого скромного. – А мне вот нет. – Мои дед и бабушка были спокойные, красивые люди. Наверное, я потому так много и хожу, чтобы где-нибудь их встретить. Правда, мне это с каждым днем все труднее и труднее. – Я тоже много хожу – каждое утро, каждый день, все дни напролет. – Я хожу, но редко вижу то, что меня окружает. Зато все время вижу давно покинутые места. Например, свой лицей. Смутно вижу цветную географическую карту и, гораздо яснее, две деревянные кабинки в школьном дворе – туалеты с вонючими дырами в полу. При входе в класс мы вешали пальто на железную вешалку рядом с печкой. В классе пахло дождем, мокрой шерстью, мелом, пылью; пресный запах чернил смешивался с едким, кислым дыханием мальчишек. Все они нынче мертвы – те, кто учился вместе со мной. Я навел справки в Интернете. Потому-то я здесь и оказался. Из нашего класса в живых осталось только двое. Я и еще один. Да, должен сказать тебе правду: я приехал из-за него. Не из-за тебя, как ты, может быть, вообразила. – Да, вообразила. – Я никогда не забывал того времени. Бежал за океан, но мыслями всегда оставался на этой негостеприимной земле. В классе мы сидели, кутаясь в шарфы. – А я, значит, вообще не рождалась на свет? – Ты родилась, но я так никогда по-настоящему и не смог перенести ни твое рождение, ни смерть твоего брата. – Папа, замолчи. Неужели ты не понимаешь, что делаешь мне больно! – Хорошо, молчу. Я совсем не того добиваюсь. Спокойной ночи, дочь моя. Пора спать. Она робко спросила: – Неужели ты не переночуешь у нас в доме? – Даже речи быть не может. Ненавижу этот дом. Вернусь в свой отель. – Так чего же ты все-таки добиваешься? – Хочу научить тебя кое-чему полезному теперь, когда твоей матери больше нет на свете. * * * Разговор в номере гостиницы: – Тогда, в Бретани, на морском побережье, я старался возвращаться вечерами домой как можно позже. Моя супруга-католичка пребывала в состоянии непреходящего гнева. Ты все время кричала. Твой брат, бедный малыш, взбудораженный йодистыми испарениями моря, плакал в своей колыбели. В любое время дня и ночи он со стоном тянулся ко мне, чтобы я взял его на руки. К несчастью для него, он издавал ужасный запах, и потом, я слишком музыкант и слишком еврей, а потому совершенно не переношу крика. Для меня крик означал то время. Означал войну. Этот бретонский городишко был такой крошечный, такой католический, так зорко следил и надзирал за всеми. В нем у меня не было ни одной родной души. Ни твоя мать, ни ты, ни твой младший брат не могли заполнить эту пустоту. В каком-то смысле, вы были для меня слишком живыми. – Ты понимаешь, что говоришь? – Я прекрасно понимаю, что говорю. Знаешь, хуже всего сейчас было бы солгать тебе, сделать вид, будто я уехал, чтобы разбогатеть в Америке или броситься в объятия другой женщины. Хотя я действительно живу в Лос-Анджелесе, действительно богат, действительно сочиняю эту самую muzik-muzak-muzok, a теперь, когда твоя мать скончалась, могу даже еще раз жениться, но на самом-то деле всех своих мертвецов – пойми меня правильно, я говорю о настоящих мертвецах – я подло предал, женившись на твоей матери. Это была не ее вина. Благодаря ей у меня появились документы. Я жил. В тепле и сытости. Преподавал музыку. Разъезжал на велосипеде, борясь с ветром и надвинув поглубже фуражку, по окрестным деревням и учил бретонцев музыке. А дома на меня все кричали. |