Онлайн книга «Бледный огонь»
И все время, и все время, любовь моя [950] Ты тоже здесь, под словом, поверх Слога, чтобы подчеркнуть и усилить Насущный ритм. Во время о́но, бывало, слышали Шелест женского платья. Я часто улавливал Звук и смысл твоей приближающейся мысли. И все в тебе — юность, и ты обновляешь, Цитируя их, старые вещи, сочиненные мной для тебя. «Туманный залив» — была моя первая книга (свободным стихом); За ней — «Ночной прибой»; потом «Кубок Гебы», моя последняя колесница В этом мокром карнавале, ибо теперь я называю [960] Все «Стихи» и больше не содрогаюсь. (Но эта прозрачная штука требует заглавия, Подобного капле лунного света. Помоги, мне, Вильям! «Бледный огонь».) Мирно проходит день под непрерывный Тихий гул гармонии. Мозг выцежен. Коричневый летунок и существительное, которое я собирался Использовать, но не использовал, сохнут на цементе. Быть может, моя чувственная любовь к consonne d'appui, сказочному дитяти эхо. Основана на чувстве фантастически спланированной, [970] Богато рифмованной жизни. Я чувствую, что понимаю Существование или, по крайней мере, Мельчайшую частицу моего существования Только через мое искусство, Как воплощение упоительных сочетаний; И если личная моя вселенная укладывается в правильную строчку, То также в строчку должен уложиться стих божественных созвездий, И он должен, я думаю, быть ямбом. Я думаю, что не без основания я убежден, что жизнь есть после смерти И что моя голубка где-то жива, как не без основания [980] Я убежден, что завтра, в шесть, проснусь Двадцать второго июля тысяча девятьсот пятьдесят девятого года, И что день будет, верно, погожий; Дайте же мне самому поставить этот будильник, Зевнуть и вернуть «Стихи» Шейда на их полку. Но еще рано ложиться. Солнце доходит До двух последних окон старого доктора Саттона. Ему, должно быть, — сколько? Восемьдесят? восемьдесят два? Он был вдвое старше меня в тот год, что мы женились. Где ты? В саду. Я вижу [990] Часть твоей тени близ карий. Где-то мечут подковы. Зиньк, звяк. (Как пьяный, прислоняется к фонарному столбу.) Темная «Ванесса» с алой перевязью Колесит на низком солнце, садится на песок И выставляет напоказ чернильно-синие кончики крыльев, крапленые белым. И сквозь приливающую тень и отливающий свет, Человек, не замечая бабочки, — Садовник кого-то из соседей — проходит, Толкая пустую тачку вверх по переулку. Комментарий
Строки 1–4: Я был тенью свиристеля, убитого… и т. д. Образ в этих начальных строках явно относится к птице, разбившейся на полном лету о наружную поверхность оконного стекла, в котором отраженное небо, чуть темнее оттенком, с чуть замедленным облаком, представляет собой иллюзию продолжения пространства. Мы можем вообразить Джона Шейда в раннем отрочестве, наружностью неказистого, но во всех остальных отношениях прекрасно развитого юношу, испытывающим первое эсхатологическое потрясение, поднимая неуверенными пальцами с травы плотное овальное тельце и рассматривая красные, как бы восковые, полоски, украшающие серовато-бурые крылья и изящные рулевые перья, тронутые желтым на концах, ярким, как свежая краска. Когда в последние годы жизни Шейда я имел счастье быть его соседом среди идиллических холмов Нью-Уая (см. Предисловие), я часто видел именно этих птиц, весело питающихся синими, с меловым налетом, ягодами можжевельника, росшего на углу его дома (см. также строки 181–182). Мое знакомство с садовыми Aves сначала ограничивалось северноевропейскими видами, но молодой нью-уайский садовник, к которому я проявил интерес (см. примечание к строке [998] ), научил меня определять по силуэтам целый рой маленьких чужестранок тропического типа и смешные их голоса; и естественно, каждая древесная верхушка намечала пунктирную линию к орнитологическому труду на моем письменном столе, к которому я, бывало, мчался галопом служка в номенклатурном возбуждении. Как трудно было мне приноровить имя «малиновка» к пригородной самозванке, жирной птице в неопрятной тускло-красной ливрее, поглощавшей с отвратительным смаком длинных, грустных безучастных червей! Между прочим, любопытно отметить, что хохлатая птица, именуемая по-земблянски sampel (шелкохвост), весьма похожая на свиристеля контуром и окраской, послужила моделью для одного из геральдических животных (остальные два: северный олень, настоящий, и лазурный тритон, златогривый) в гербе земблянского короля Карла Возлюбленного (р. 1915), злоключения которого я столь часто обсуждал с моим другом. Поэма была начата ровно посредине года, в первые минуты после полуночи 1 июля, пока я играл в шахматы с молодым иранцем, студентом нашей летней школы; и я не сомневаюсь, что наш поэт понял бы искушение, испытанное его комментатором, синхронизировать с этой датой роковой факт — отбытие из Зембли будущего цареубийцы Градуса. На самом деле Градус покинул Онхаву 5 июля на копенгагенском самолете. >>> Строка 12: на этой хрустальной земле! Возможно, намек на Земблю, мою дорогую родину. После этого в бессвязном, наполовину стертом черновике, в правильной расшифровке которого мною я далеко не уверен: |