Книга Мечты о женщинах, красивых и так себе, страница 28 – Сэмюэл Беккет

— Портрет?

— Черт побери, ты прекрасно знаешь, какой портрет, — грохнул Мандарин.

— Портрет, что он написал с меня в купальном костюме.

— Его рука, должно быть, дрожала, — сказал Мандарин, — когда он его писал.

— Скажи господину Зауэрвайну…

Смеральдина свистнула Валтасару и ринулась к двери.

— Смерри! — крикнул Белаква, с трудом поднимаясь на ноги.

— Прежде чем был Зауэрвайн, — изрек Мандарин, — есть мы.

— Какая муха ее укусила? — в отчаянии вопросил Белаква.

— С ней все будет в порядке, — сказал Мандарин. — Почему это происходит, я не знаю, она…

Голоса их будут отдаляться, возникать и умирать, слоги звучать, звучать и уходить, второй после первого, третий после второго, и так далее, и так далее, по порядку, пока наконец, после паузы, не прозвучит последний, и, если выпадет толика счастья, не наступит после последнего тишина…

— Что ж, — молвил Белаква, — наконец я могу сказать, что у меня на уме.

Мандарина сковала судорога внимания.

— В старом городе, — продолжал Белаква, — поправьте меня, если я ошибаюсь, сидит у окошка некая фройляйн Анита Фуртвенглер.

— Мудрость освещает меня, — воскликнул Мандарин, — я трепещу и полыхаю.

— Совершенство ее конечностей, — продолжал Белаква, — возносило меня к благодати иерусалимской. У меня есть адрес Авраамова лона.

— Zahlen! [281] — позвал Мандарин. — Телефонируйте Траулеру!

— Истинная шекина, [282] — сказал Белаква, — это Женщина.

— Настасья Филипповна!

— В свои последние дни, — сказал Белаква, оставляя на столе сдачу, — верно хотели вы сказать?

— Может быть, — ответил Мандарин, — может, вы и правы.

Рассвет. Белаква позвонил в мастерскую герра Зауэрвайна. В его сердце — иссиня-черный серафим, оно истекало кровью.

— Смеральдина?

— Она ожидает вас, — сказал герр Зауэрвайн с презрением.

— От rosa mundi, — объяснил Белаква, — к rosa munda. [283]

— Может быть, и так, — сказал герр Зауэрвайн.

Ей очень нравился ресторанчик на горе, и Траулер повез их туда на своем замечательном автомобиле, выше и выше, от городских помоек — к снегам. Там они снова поцеловались, пролив только Богу ведомо сколько слез. Чтобы утешить его, она заказала тарелку супа, она заказала его огненно горячим, а еще горячего шоколада и пирожных — чтобы утешить себя. Осознав, что она сделала, он произнес:

— Восхитительная моя, я не хочу супа, я не люблю суп.

— А что тогда?

— Ничего, — сказал он. — Я хочу смотреть на тебя. — Он расплакался пуще прежнего. — Я хочу, — говорил он сквозь слезы, — смотреть в твои глаза, в твои прекрасные глаза, а потом — из окна на утро, а потом снова на тебя. Я не хочу супа, я ничего не хочу.

— Немножко горячего супчику, — улещивала его она, — тебе ведь полезно, да ведь? Nik? [285]

Вот чего он не выносил, так это когда его задабривали или выставляли идиотом в вопросах еды. Всякий суп был ему действительно ненавистен.

— Говорю же тебе, — сказал он раздраженно, — я не хочу эту чертову бурду, я не буду это есть. — Потом, обнаружив, что милая девочка обиделась, он сказал спокойнее: — Родная, позови его обратно, будь же хорошей девочкой и отмени заказ.

Она отменила суп. И набросилась на пирожные. Склонившись над тарелкой как кошка над молоком, она, бедная девочка, вовсю старалась не выглядеть жадной. То и дело она поднимала глаза от своего масляного пира, точно хотела убедиться, что он все еще здесь, готовый дарить и принимать поцелуи, вот только она утолит голод горячим шоколадом и пирожными. Она ела их изящно, вилкой, изо всех сил сдерживаясь, исполненная решимости не показаться ему жадной, часто останавливалась, осторожно вытирая губы бумажной салфеткой, а самый лакомый кусочек каждого пирожного оставляла на закуску. Она была как кормящаяся птичка, что радостно поклевывает пищу и вертит головкой посмотреть, все ли в порядке.

Закончив, она придвинулась ближе и принялась его лапать. Ему не хотелось, чтобы его лапали, его уже лапали сегодня столько, сколько он мог вынести, в другом месте; к тому же он рассчитывал, что герр Зауэрвайн и Валтасар, один или другой или оба вместе, ублажили Смеральдину. Могло ли случиться так, что они этого не сделали? Ладно, он на мгновение закрыл ей глаза руками, а потом отошел к окну и стал смотреть наружу. Может быть, худшее еще впереди, но в ту минуту он не мог позволить, чтобы его лапали и слюнявили, а тем более чтобы это делал идол. Все, что ему нужно, — это испытать несколько добрых уколов раскаяния и обдумать, как лучше вынести на воздух свой или, того лучше, их смешанный тихий вздох.

Спиной он ощущал ее раздражение и слышал, как она стала барабанить по столу ногтями. Она не оставила ни крошки от своего скромного кремово-шоколадного пира. Итак, почему он не идет? Он так и стоял спиной к ней, глядя в окно и игнорируя барабанную дробь. Его подташнивало от всех объятий, прижиманий и поцелуев, 0 т похотливого тисканья и блуждания рук… Вдруг ему стало дурно, он ощутил сильное желание выбежать вон и лечь в снег. Он прижал лицо к заиндевевшему стеклу. Это было чудесно, как глоток родниковой воды в темнице.

В пароксизме желания она затопала ногами, она задала дикий кошачий концерт.

— Бел, — мяукала она, — иди сюда. — Она отбила на столе марш вечерней зари. — Mus Dich haben, mus Dich haben… — Визг ее либидо снизился до гнусавого бормотания: — Haben, ihn haben… [286] — Что она имела в виду и какое удовольствие намеревалась из этого извлечь, остается только догадываться.

Ощутив новый приступ тошноты, он перевел лицо на другой участок холодного стекла. За спиной продолжалась невнятная воркотня. Словно капли падали в пустое ведро. Еще секунда — и он облюет весь пол.

Вдруг он повернулся кругом, выносить это дольше было невозможно, и сухо сказал:

— Мне нехорошо, мне нужно на воздух.