
Онлайн книга «Комедианты»
![]() — Меня дрожь берет от одного ее вида, — сказал я. — Она похожа на крысу в шерстяной шали или огромную сороконожку. Чего ради он ее купил? — Наверно, ему надоело быть одному. — У него есть ты. — Ты же знаешь, как редко он меня видит. — Неужели я должен и его жалеть? — Всем нам не вредно хоть кого-нибудь пожалеть, — сказала она. Она была куда прозорливей меня и видела надвигающееся облако ссоры издали, когда оно еще было величиной с кулак; обычно она тут же принимала меры, чтобы ее пресечь, — ведь объятия сразу прекращали ссору, хотя бы на время. Однажды она заговорила о моей матери и об их дружбе. — Странно, не правда ли? Мой отец был военный преступник, а она — героиня Сопротивления. — Ты в самом деле в это веришь?. — Да. — Я нашел у нее в копилке медаль, но подумал, что это подарок какого-нибудь любовника. В копилке лежал и образок, но это ничего не значит, она совсем не была набожной. Иезуитам она отдала меня просто для того, чтобы развязать себе руки. Им можно было не платить, они могли себе это позволить. — Ты жил у иезуитов? — Да. — Правда, ты мне говорил. Раньше я думала, что ты — никакой. — Я и есть никакой. — Да, но я думала, ты — никакой протестант, а не католик. Я сама — никакая протестантка. Мне почудилось, что вокруг нас летают цветные шары: каждая вера имеет свой цвет... как и каждое неверие. Тут был и экзистенциалистский шар и логически-позитивистский шар. — Я даже думала, что ты коммунистический никакой. Как весело, как забавно гонять цветные шары: вот только когда шар падает на землю, у тебя щемит сердце, как при виде задавленного пса на большой дороге. — Доктор Мажио, коммунист, — сказала она. — Кажется, да. Я ему завидую. Его счастье, что он верит. А я распростился со всеми абсолютными истинами в часовне св. Пришествия. Знаешь, они ведь когда-то думали, что у меня призвание к духовной карьере. — Может, в тебе пропал священник. — Во мне? Ты смеешься. Дай-ка сюда руку. Не очень благочестиво, правда? Я издевался над собой, даже обнимая ее. Я кидался в наслаждение очертя голову, как самоубийца на мостовую. Что заставило нас после короткого, но яростного приступа страсти снова заговорить о Джонсе? В памяти у меня смешались разные дни, разные объятия, разные споры, разные ссоры — все они были прологом к последней, решающей ссоре. Был такой день, когда она ушла раньше и на мой вопрос, почему — Анхел еще не скоро должен вернуться из школы, — ответила: — Я обещала Джонсу, что поучусь у него играть в рамс. Прошло всего десять дней с тех пор, как я поместил Джонса под одну с ней крышу, и, когда она мне это сказала, я вздрогнул от предчувствия ревности, как от озноба, предвещающего лихорадку. — Это, должно быть, увлекательная игра. Ты предпочитаешь ее нашим свиданиям? — Милый, сколько можно этим заниматься? Мне не хочется его обманывать. Он приятный гость, Анхел его любит. Он часто играет с ним. В следующий раз, много позже, ссора началась с другого. Марта меня вдруг спросила — это были ее первые слова после того, как мы оторвались друг от друга: — Скажи, мошка — это муха? — Нет, маленький комар. А почему ты спрашиваешь? — Джонс всегда зовет собаку Мошка, и она бежит на зов. Ее настоящее имя Дон-Жуан, но она к нему так и не привыкла. — Ты еще скажешь, что и собака любит Джонса. — Она, правда, его любит — даже больше, чем Луиса. Луис всегда ее кормит, он не дает ее кормить даже Анхелу, но стоит Джонсу крикнуть: «Мошка»... — А как Джонс зовет тебя? — Что ты хочешь сказать? — Ты тоже бежишь к нему, когда он тебя зовет. Спешишь поскорее уйти, чтобы сыграть с ним в рамс. — Это было три недели назад. Один раз. — Половину времени мы тратим на разговоры об этом проклятом жулике. — Ты сам привел этого проклятого жулика к нам в дом. — Я не думал, что он станет другом дома. — Милый, он нас смешит, вот и все. — Вряд ли она могла выбрать довод, который уязвил бы меня сильнее. — Здесь так редко можно посмеяться. — Здесь? — Ты передергиваешь каждое слово. Я не имела в виду здесь, в постели. Я имела в виду здесь, в Порт-о-Пренсе. — Вот что значит говорить на разных языках. Надо было мне брать уроки немецкого. А Джонс говорит по-немецки? — Даже Луис не говорит по-немецки. Милый, когда ты меня хочешь, я для тебя женщина, а когда ты на меня сердишься, я всегда немка. Какая жалость, что Монако никогда не было могущественной державой. — Было. Но англичане уничтожили флот принца Монакского в Ла-Манше. Там же, где авиацию Гитлера. — Мне было десять лет, когда вы ее уничтожили. — Я никого не уничтожал. Сидел себе в конторе и переводил на французский листовки против Виши. — Джонс воевал интереснее. — Вот как? Почему она так часто упоминала его имя — по простоте душевной или чувствовала потребность без конца о нем говорить? — Он был в Бирме, — сказала она, — дрался с японцами. — Он тебе об этом рассказывал? — Он очень интересно рассказывает о партизанской войне. — Он мог бы пригодиться здесь Сопротивлению. Но предпочел тех, кто стоит у власти. — Теперь он их раскусил. — А может быть, они его раскусили? Он рассказывал тебе, как потерял взвод?. — Да. — И что он умеет чутьем находить воду издалека? — Да. — Иногда меня просто удивляет, как он не дослужился по крайней мере до генерала. — Милый, что с тобой? — Отелло покорил Дездемону рассказами о своих приключениях. Испытанный прием. Надо было мне рассказать тебе, как меня травил «Народ». Это вызвало бы у тебя сочувствие. — Какой народ? — Да так... Ладно. — В посольстве любая новая тема для разговора — уже находка. Первый секретарь — большой знаток черепах. Сначала это было интересно с познавательной точки зрения, но потом надоело. А второй секретарь — поклонник Сервантеса, но только не «Дон-Кихота» — он, по его словам, написан в погоне за дешевой популярностью. — Наверно, и бирманская война со временем должна приесться. — По крайней мере он пока что не повторяется, как другие. — Он рассказал тебе историю своего дорожного погребца? |