Книга Зима тревоги нашей, страница 15 – Джон Эрнст Стейнбек

Это голос моего отца, простака. Старый шкипер вспоминал другое — ссоры из-за доли в прибылях, махинации с грузами, придирчивые проверки каждой доски, каждого кильсона, судебные тяжбы, убийства — да, и убийства. Из-за женщин, славы, жажды приключений? Ничуть не бывало. Из-за денег. Редкие компаньоны не расходились после первого же плавания, и жгучие распри тянулись без конца уже после того, как и причин-то никто не помнил.

Была одна обида, которую старший шкипер Хоули запомнил навсегда, одно преступление, которого он не мог простить. Много, много раз он мне рассказывал об этом, когда мы с ним стояли или сидели на берегу в Старой гавани. Мы так провели вдвоем немало хороших часов. Помню, как он указывал вдаль своей нарваловой тростью.

— Заметь себе третий выступ Троицына рифа, — говорил он. — Заметил? Теперь проведи от него черту до мыса Порти, до высшей точки прилива. Готово? А теперь отложи полкабельтова вдоль этой черты — вот там она и лежит, вернее сказать, ее киль.

— «Прекрасная Адэр»?

— Да, «Прекрасная Адэр».

— Наше судно.

— Наполовину наше. Она сгорела на рейде — вся сгорела, до самой ватерлинии. Никогда не поверю, что это было дело случая.

— Вы думаете, ее подожгли, сэр?

— Уверен.

— Но как же — как же можно пойти на такое?

— Я бы не мог.

— Кто же это сделал?

— Не знаю.

— А зачем?

— Страховая премия.

— Значит, и тогда было как теперь?

— Да.

— Но должна же быть разница?

— Разница только в людях — только в самих людях. В человеке вся сила. От него только все и зависит.

После пожара он, по словам отца, навсегда перестал разговаривать с капитаном Бейкером, но на сына последнего, директора банка Бейкера, эта обида не распространилась. Старый шкипер был так же не способен на несправедливость, как и на поджог.

Господи, надо спешить домой. И я заспешил. Я почти бегом пробежал по Главной улице, ни о чем больше не думая. Еще не рассвело, но над самым горизонтом уже брезжила узкая полоска зари, и вода там была чугунного цвета. Я обогнул обелиск у набережной и прошел мимо городской почты. Так я и знал: в подъезде одного из соседних домов стоял Дэнни Тейлор, руки в карманах, воротник обтрепанного пальто поднят, на голове старая охотничья каскетка со спущенными наушниками. Лицо у него было голубовато-серое, он казался иззябшим и больным.

— Ит, — сказал он. — Уж ты меня извини за беспокойство, пожалуйста, извини. Но мне необходимо прополоскать мозги. Сам знаешь, если бы не нужда, не спросил бы.

— Знаю. То есть, может, и не знаю, но верю. — Я дал ему долларовую бумажку. — Хватит?

Губы у него задрожали, точно у ребенка, который вот-вот заплачет.

— Спасибо тебе, Ит, — сказал он. — Да, на это я смогу продержаться целый день, а может, еще и ночь. — Он заметно оживился от одного предвкушения.

— Дэнни, надо тебе бросить это. Думаешь, я забыл? Ты был мне братом, Дэнни. Ты и сейчас брат мне. Я бы все на свете сделал, чтобы тебе помочь.

Его впалые щеки чуть порозовели. Он смотрел на деньги, которые держал в руке, и словно бы уже сделал первый живительный глоток. Потом он поднял на меня глаза, холодные и злые.

— Во-первых, я не люблю, когда суют нос в мои личные дела. А во-вторых, у тебя у самого гроша за душой нет, Итен. Ты такой же калека, как и я, только увечье у нас разное.

— Выслушай меня, Дэнни.

— С какой стати? Да мне, если хочешь знать, лучше, чем тебе. У меня есть козырь на руках. Помнишь нашу загородную усадьбу?

— Там, где сгорел дом? Где мы играли в прятки в погребе?

— Вижу, ты не забыл. Так вот, эта земля и сейчас моя.

— Дэнни! Ведь ты бы мог продать ее и начать новую жизнь.

— А я не желаю продавать. Каждый год у меня отрезают по кусочку — в счет налога. Но большой луг еще мой.

— Отчего же ты не хочешь продавать?

— Оттого что эта земля — это я сам. Я, Дэнни Тейлор. Пока она у меня есть, никакая сволочь не посмеет командовать мною и никакая мразь не упрячет меня под замок. Понятно?

— Но послушай, Дэнни…

— Не хочу ничего слушать. Если ты воображаешь, что купил за свой доллар право читать мне нравоучения — на! Возьми его обратно!

— Нет, нет, оставь себе.

— Ладно, оставлю. Но не берись судить о том, чего не понимаешь. Ты никогда не… не пил запоем. Ведь я не учу тебя резать ветчину. Ну, ступай себе, а я постучусь тут в одно местечко, где найдется, чем прополоскать мозги. И помни мои слова: мне лучше, чем тебе. Я по крайней мере не стою в фартуке за прилавком. — Он отвернулся и уткнул голову в косяк запертой двери, точно ребенок, которому достаточно зажмурить глаза, чтобы разделаться с внешним миром. И так он стоял, пока я не пошел прочь.

Крошка Вилли, дремавший в своем «шевроле» напротив гостиницы, встрепенулся и опустил оконное стекло.

— Доброе утро, Итен, — сказал он. — Вы что, уже встали или еще не ложились?

— И то и другое.

— Должно быть, недурно провели ночку.

— И не говорите, Вилли. Как в раю.

— Ну, ну, Ит, не вздумаете же вы уверять меня, что путаетесь с какой-нибудь шлюхой.

— Даю честное слово.

— Да будет вам. Сидели небось на берегу с удочкой. А как ваша хозяйка?

— Спит.

— Охотно последую ее примеру, вот только сменюсь с дежурства.

Я бы мог заметить на это, что он и на дежурстве не терял времени, но промолчал и пошел дальше.

Стараясь не шуметь, я вошел в дом с черного хода и включил в кухне свет. Моя записка лежала на столе чуть ближе к левому краю. Готов поклясться, что я положил ее как раз посередине.

Я поставил кофе на огонь и сел, ожидая, когда он вскипит, и только что в кофейнике забурлило, как вошла Мэри. Моя любимая выглядит совсем девочкой, встав поутру с постели. Никогда не скажешь, что это мать двух совсем больших ребят. И пахнет от нее так чудесно, похоже на свежее сено — самый ласковый и уютный запах на свете.

— Что это ты вскочил ни свет ни заря?

— Вот это мило. Да будет тебе известно, что я почти всю ночь провел на ногах. Видишь мои галоши вон там, у двери. Тронь их, убедишься, что они мокрые.

— Где же это ты был?

— Есть такая пещерка на самом берегу залива, утенок мой взъерошенный. Я туда забрался, чтобы следить за ночью.

— Да ну тебя.

— И я увидел, как из моря вышла звезда, и так как у нее не было хозяина, я решил, пусть это будет наша звезда. Я ее приручил и пустил пастись на воле.