Онлайн книга «Жажда жизни. Биографический роман о Винсенте Ван Гоге»
|
Винсент в это время надевал овчинный полушубок, который он, к ужасу Тео, купил в лавке подержанных вещей и никак не хотел с ним расстаться. Он повернулся и поглядел на Гогена: – Кто я, по—твоему? – Я спрашиваю, ты не эпилептик? Ну, не из тех, у кого бывают нервные припадки? – Насколько мне известно, нет. А почему ты об этом спрашиваешь, Гоген? – Понимаешь... твои картины... кажется, что они вот—вот взорвутся и спалят самый холст. Когда я гляжу на твои работы... и это уже не первый раз... я чувствую нервное возбуждение, которое не в силах подавить. Я чувствую, что если не взорвется картина, то взорвусь я! Ты знаешь, где у меня особенно отзывается твоя живопись? – Не знаю. Где же? – В кишках. У меня выворачивает все нутро. Так давит и крутит, что я еле сдерживаюсь. – Что ж, может быть, я стану сбывать свои произведения в качестве слабительного. Повесишь такую картину в уборной и поглядывай на нее ежедневно в определенный час. – Говоря серьезно, я вряд ли смог бы жить среди твоих картин, Винсент. Они свели бы меня с ума за одну неделю. – Ну, пойдем? Они поднялись по улице Монмартр к бульвару Клиши. – Ты еще не обедал? – спросил Гоген. – Нет. А ты? – Тоже нет. Не зайти ли нам к Батай? – Прекрасная мысль. Деньги у тебя есть? – Ни сантима. А у тебя? – Как всегда, в кармане пусто. Я думал, что меня накормит Тео. – Черт побери! Тогда, пожалуй, нам не пообедать. – Давай все—таки зайдем и посмотрим, какое там сегодня дежурное блюдо. Они прошли вверх по улице Лепик, затем повернули направо, на улицу Аббатисы. У мадам Батай на одном из искусственных деревьев, стоявших у входной двери, висело написанное чернилами меню. – М—мм, – промычал Винсент. – Телятина с зеленым горошком. Мое любимое блюдо. – Терпеть не могу телятину, – отозвался Гоген. – Я даже рад, что мне не придется здесь обедать. – Какая чушь! Они побрели дальше и скоро очутились в маленьком садике у подножия Монмартра. – Ба! – воскликнул Гоген. – Вон видишь, – Поль Сезанн спит на скамейке. Но почему этот кретин кладет башмаки вместо подушки под голову – ума не приложу. Давай—ка разбудим его. Он снял с себя ремень, сложил его вдвое и хлестнул им по босым ногам спящего. Сезанн подскочил с криком боли. – Гоген, ты чертов садист! Что за идиотские шутки? Когда—нибудь я размозжу тебе череп! – Так тебе и надо, не выставляй голые ноги. И зачем ты кладешь свои грязные провансальские башмаки под голову вместо подушки? Лучше уж спать на голой скамье, – так гораздо удобней. Сезанн вытер ладонью ноги, натянул башмаки и ворчливо сказал: – Я кладу башмаки под голову не вместо подушив. Я делаю это затем, чтобы, пока я сплю, их никто не стащил! Гоген повернулся к Винсенту. – Послушать его, так перед нами голодающий художник, не правда ли? А у его отца целый банк, ему принадлежит почти весь город Экс в Провансе. Поль, это Винсент Ван Гог, брат Тео. Сезанн и Винсент пожали друг другу руки. – Очень жаль, Сезанн, что мы не наткнулись на тебя полчаса назад, – сказал Гоген. – Ты бы пошел вместе с нами обедать. У Батай сегодня такая телятина с горошком, какой я еще никогда не пробовал. – В самом деле хорошая телятина, а? – заинтересовался Сезанн. – Хорошая? Изумительная! Правда, Винсент? – Да что говорить! – Тогда, я думаю, надо пойти попробовать. Вы не составите мне компанию? – Не знаю, смогу ли я съесть еще одну порцию. А ты, Винсент? – Право, едва ли. Но если господин Сезанн настаивает... – Ну, будь другом, Гоген! Ты знаешь, я ненавижу есть в одиночестве. Закажем чего—нибудь еще, если вы уже объелись телятиной. – Ну хорошо, только ради тебя, Поль. Пойдем, Винсент. Они вновь вернулись на улицу Аббатисы и вошли в ресторан «Батай». – Добрый вечер, господа, – приветствовал их официант. – Что прикажете подать? – Принесите три дежурных блюда, – сказал Гоген. – Хорошо. А какое вино? – А уж вино, Сезанн, выбирай сам. Ты в этом разбираешься гораздо лучше меня. – Ну, что ж, тут есть сент—эстеф, бордо, сотерн, бон... – А пил ты здесь когда—нибудь поммар? – перебил его Гоген самым простодушным тоном. – Это лучшее вино у Батай. – Принесите нам бутылку поммара, – приказал Сезанн официанту. Гоген мигом проглотил свою телятину и заговорил с Сезанном, который не съел еще и половины. – Между прочим, Поль, – сказал он, – я слышал, что «Творчество» Золя расходится в тысячах экземпляров. Сезанн метнул на него злобный взгляд и с отвращением отодвинул тарелку. – Вы читали эту книгу, Ван Гог? – спросил он Винсента. – Нет еще. Я только что кончил «Жерминаль». – "Творчество" – плохая, фальшивая книга, – сказал Сезанн. – К тому же это худшее предательство, какое когда—либо совершалось под прикрытием дружбы. Это роман о художнике, господин Ван Гог. Обо мне! Эмиль Золя – мой старый друг. Мы вместе росли в Эксе. Вместе учились в школе. Я приехал в Париж только потому, что он был здесь. Мы с Эмилем жили душа в душу, дружнее, чем братья. Всю свою юность мы мечтали, как плечо к плечу мы пойдем вперед и станем великими художниками. А теперь он сделал такую подлость! – Что же он вам сделал? – спросил Винсент. – Высмеял меня. Зло подшутил надо мной. Сделал меня посмешищем всего Парижа. Я столько раз излагал ему свою теорию света, объяснял, как надо изображать твердые тела, делился с ним мыслями о том, как обновить коренным образом палитру. Он слушал меня, поддакивал, выпытывал у меня самое сокровенное. И все это время он лишь собирал материал для своего романа, чтобы показать, какой я дурак. Сезанн выпил бокал вина, снова повернулся к Винсенту и продолжал говорить, поблескивая своими маленькими угрюмыми глазками, в которых таилась ненависть. – Золя вывел в своей книге трех человек, господин Ван Гог: меня, Базиля и несчастного мальчишку, который подметал пол в мастерской у Мане. Мальчик мечтал стать художником, но в конце концов с отчаяния повесился. Золя изобразил меня как фантазера, этакого беднягу мечтателя, который воображает, будто революционизирует искусство, и не пишет в обычной манере только потому, что у него вообще не хватает таланта писать. Золя заставляет меня повеситься на подмостках возле Моего шедевра, потому что в конце концов я понял, что я не гений, а слабоумный мазила. Рядом со мной он вывел другого человека из Экса, сентиментального скульптора, который лепит какой—то банальный, академический хлам, – он—то и оказывается великим художником! |