Книга Три солдата, страница 63 – Джон Дос Пассос

– Видите ли, сержант-майор, я хотел бы узнать что-нибудь насчет проекта откомандировать мобилизованных в здешние университеты. Не можете вы сказать мне, к кому для этого обратиться?

– На основании каких предписаний? И кто вообще послал вас с этим ко мне?

– Вы слыхали что-нибудь об этом?

– Нет, ничего определенного. Во всяком случае, теперь я занят. Попросите кого-нибудь из ваших сержантов разузнать насчет этого. – Он снова скорчился над своими бумагами.

Эндрюс направился к двери, покраснев от досады, как вдруг заметил, что человек, сидевший за столом у окна, странно дергает головой по направлению сержанта-майора, а от него к двери. Эндрюс улыбнулся ему и кивнул. За дверью, где на низкой скамейке сидел вестовой, читая разорванный номер «Субботней вечерней почты», Эндрюс остановился и стал ждать.

Передняя была частью помещения, составлявшего раньше, должно быть, один большой зал. В ней был исцарапанный паркетный пол и большие куски гладкой штукатурки в рамах из золоченой и серовато-голубой лепки, в которых, по всей вероятности, висели драпировки. Перегородки из необструганных досок, отделявшие другие канцелярии, отрезали большую части щедро разукрашенного потолка, где купидоны с малиновыми животиками плавали во всяких положениях в море розовых, голубых и серых облаков, жеманно переплетаясь в тяжелые гирлянды восковых оранжерейных цветов; а роги изобилия, из которых сыпались рыхлые фрукты, вызывали в Эндрюсе определенное ощущение небезопасности, когда он смотрел на них снизу.

– Послушайте, вы студент?

Эндрюс опустил глаза и увидел перед собой человека, который делал ему знаки в канцелярии полкового сержанта.

– В каком университете вы учились?

– Гарвардском.

– А я из Северо-Западного. Так вы желаете попасть в здешний французский университет, если удастся? Я тоже.

– Не хотите ли пойти выпить?

Человек нахмурился, надвинул свою фуражку на лоб, низко заросший волосами, и с очень таинственным видом оглянулся вокруг.

– Да, – сказал он.

Они пошли вместе по грязной деревенской улице.

– У нас еще полчаса до зори… Меня зовут Уолтерс, а вас? – Он говорил тихо, короткими отрывочными фразами.

– Эндрюс.

– Ну, Эндрюс, вам нужно будет держать язык за зубами. Если кто-нибудь разнюхает об этом – нам крышка. Университетские люди должны поддерживать друг друга – вот как я смотрю на это.

– О, я буду держать это в абсолютной тайне, – сказал Эндрюс.

– Даже не верится, что-то уж очень хорошо… Общий приказ еще не вышел. Но я видел предварительный циркуляр. В какое учебное заведение вы хотите поступить?

– В Сорбонну, в Париже.

– Дело хорошее. Вы знаете заднюю комнату у Гориллы?

Уолтерс вдруг свернул налево в переулок и пролез через дыру в изгороди боярышника.

– Нужно держать уши и глаза начеку, если хочешь пролезть куда-нибудь в этой армии, – сказал он.

Когда они нырнули в заднюю дверь домика, Эндрюс заметил мельком волнистую линию черепичной крыши, выделявшуюся на более светлом фоне темного неба. Они уселись на скамье, вделанной в очаг, где несколько сучьев устроили пляску огненных языков.

– Что прикажете? – подошла к ним краснолицая девушка с ребенком на руках.

– Это Горинетта, а я называю ее Гориллой, – сказал Уолтерс со смехом. – Шоколаду! – приказал он.

– И мне тоже. Помните, я угощаю.

– Я не забываю. Теперь перейдем к делу. Вот что вы должны сделать. Вы напишите прошение. Я завтра утром напечатаю его на машинке. Мы встретимся здесь в восемь вечера, и я передам его сам… Вы подпишите сейчас же и подадите вашему сержанту. Поняли? Это будет только предварительное прошение. Когда выйдет приказ, вам придется подать другое.

Из темноты появилась Горинетта (на этот раз без ребенка) с подсвечником и двумя треснувшими чашками, из которых поднимался легкий пар, золотившийся в огне свечи.

Уолтерс одним глотком выпил свою чашку, фыркнул и продолжал дальше:

– Дайте-ка мне папиросу… Вам нужно будет здорово поторопиться с этим, потому что, как только выйдет приказ, всякий шутник в дивизии постарается доказать, что он учащийся. Как вы-то пронюхали об этом?

– От одного малого из Парижа.

– Вы были в Париже, в самом деле? – сказал Уолтерс с удивлением. – Правда ли, что он такой, как о нем рассказывают? Черт, до чего безнравственны эти французы! Посмотрите на эту вот женщину. Ляжет спать с парнем за милую душу, а еще ребенка имеет.

– Но к кому направляются прошения?

– К полковнику или тому, кому он поручит это дело. Вы католик?

– Нет.

– Я тоже нет. В этом-то вся чертовщина. Сержант-майор католик.

– Ну!

– Вы, кажется, не знаете, как делаются дела в дивизионных штабах. Это настоящий собор! Ни одного масона в них не сыщете. Ну, я бегу. Если встретите меня на улице, сделайте лучше вид, что не узнали. Поняли?

– Ладно.

Уолтерс торопливо вышел. Эндрюс остался одни, глядя на пляску маленьких язычков пламени вокруг груды сучьев и потягивая шоколад из теплой чашки, которую он держал между ладонями.

Он вспомнил монолог из какой-то очень слабой романтической пьесы, которую видел, когда был совсем маленьким.

«– Через вашу голову я бросаю… римский крест!»

Он начал смеяться, катаясь по гладкой скамье, отполированной задами целых поколений, гревших ноги у этого камина. Краснолицая женщина стояла перед ним, уперев руки в бока и удивленно следя за тем, как он корчится от смеха.

– Вот веселится-то! – повторяла она.

Солома слегка шуршала при каждом движении, которое Эндрюс делал во сне под своим одеялом. Через минуту затрубит труба, он выскочит из-под одеяла, напялит форму и выстроится для переклички в черной грязи деревенской улицы. Не может быть, чтобы всего один месяц прошел с того времени, как он вернулся из госпиталя. Нет, он провел в этой деревне целую жизнь, в течение которой труба каждое утро вытаскивала его из-под теплого одеяла, и он, дрожа, выстраивался на перекличку, толкался в очереди, медленно проходившей мимо котла, становился в другую очередь, чтобы выбросить в бак остатки своей еды, и еще в другую, чтобы вымыть свой котелок в жирной воде, где сотни людей до него мыли уже свои. Потом он выстраивался на учение и маршировал по грязным дорогам, обдаваемый грязью бесконечных верениц грузовиков, еще два раза в течение дня выстраивался к котлу и, наконец, снова загонялся другой трубой под одеяло, чтобы заснуть тяжелым сном, с ноздрями, наполненными запахом потного шерстяного платья, перегоревшего воздуха и грязного белья. Через минуту должен заиграть горнист, чтобы оторвать его даже от этих жалких мыслей и поставить, как автомата, под команду других людей. Детские злобные планы теснились в его голове. Хорошо, если бы горнист умер. Эндрюс представлял себе, как горнист – маленький человек с широким лицом, землистыми щеками, маленькими рыжими усами и кривыми ногами – лежит на своем одеяле, точно теленок на мраморной доске в лавке мясника. Какой вздор! Ведь есть другие горнисты. Он задумался над тем, сколько их вообще в армии. Эндрюс представлял себе их всех, как они стоят, немного расставив ноги, в грязных деревушках, в каменных казармах, в городах, в огромных лагерях, покрывавших страну на целые мили рядами черных складов и узких бараков; он видел, как они дают предварительный щелчок своим медным инструментам, прежде чем надуть щеки и затрубить, подчиняя себе полтора миллиона жизней (или, быть может, два-три миллиона!) и превращая теплые, чувствующие тела в грубые автоматы, которые необходимо беспрерывно занимать чем-нибудь до новой бойни, чтобы они не заартачились.