Книга Три солдата, страница 87 – Джон Дос Пассос

– А куда вы едете?

– В Конфлан Сент-Онорин.

– Где это?

Мальчик неопределенно махнул рукой по направлению к голове лошади.

– Ладно, – сказал Эндрюс.

– Здесь картошка, – сказал мальчик, – устройтесь поудобнее.

Эндрюс предложил ему папироску; тот взял ее грязными пальцами. У него было широкое лицо, красные щеки и грубоватые черты. Колючие рыжевато-каштановые волосы вылезли из-под берета, забрызганного грязью.

– Куда, вы сказали, едете?

– В Конфлан Сент-Онорин. Глупости все эти святые, правда?

Эндрюс засмеялся.

– А куда вы направляетесь? – спросил юноша.

– Не знаю. Я гулял.

Юноша нагнулся к Эндрюсу и шепнул ему на ухо:

– Дезертир?

– Нет. У меня свободный день, и я хотел побыть в деревне.

– Я только подумал, что, если вы дезертир, я, может быть, сумею помочь вам. Глупо быть солдатом. Подлая жизнь. Вы любите деревню? Я тоже. Но это какая же деревня? Чепуха! Я сам нездешний. Я из Бретани. Там у нас настоящая деревня. Здесь можно задохнуться, близ Парижа: так много людей, так много домов.

– Мне все здесь кажется чудесным.

– Это оттого, что вы солдат. Везде лучше, чем в казармах. Что? Подлая эта жизнь солдатская! Я никогда не буду солдатом. Я поступлю во флот, в торговый флот; и тогда, если мне придется отбывать повинность, я ее отбуду на море. Я думаю, что это интереснее. Там больше свободы. И море… Мы, бретонцы, знаете ли, умираем либо от моря, либо от алкоголя.

Они засмеялись.

– Вы давно живете в этих краях? – спросил Эндрюс.

– Шесть месяцев. Тоска эта работа на ферме. Я старший в артели, работаем в фруктовом саду. У меня брат в море, на паруснике. Когда он вернется в Бордо, я поступлю на тот же корабль.

– И куда вы направитесь?

– В Южную Америку, в Перу… Почем я знаю?

– Я был бы не прочь отправиться в плавание на паруснике, – сказал Эндрюс.

– Вы тоже хотели бы? Это очень интересно – путешествовать, видеть новые страны. А может быть, я там где-нибудь и останусь.

– Где?

– Почем я знаю? Где мне понравится. Очень скверная жизнь в Европе.

– Здесь задыхаешься, – сказал Эндрюс медленно. – Все эти разные народы, эта ненависть… но все же жизнь здесь прекрасна. Жизнь безобразна в Америке.

– Выпьем? Вот трактир!

Юноша соскочил с тележки и привязал лошадь к дереву. Они вошли в маленькую винную лавку с прилавком и квадратным дубовым столом.

– Вы не опоздаете? – спросил Эндрюс.

– Мне все равно. Я люблю болтать, а вы?

– Да, конечно.

Они заказали вина старухе в зеленом переднике; у нее были три желтых зуба, и они вылезали у нее изо рта, когда она говорила.

– Я ничего не ел, – сказал Эндрюс.

– Подождите минуту… – Мальчик подбежал к тележке и, вернувшись с парусиновым мешком, вынул из него полхлеба и немного сыру.

– Меня зовут Марсель, – сказал мальчик, после того как они просидели некоторое время, потягивая вино.

– А меня Жан, Жан Андре.

– У меня брат Жан, а моего отца зовут Андре. Это забавно, правда?

– Это, должно быть, великолепное дело – работать во фруктовом саду, – сказал Эндрюс, пережевывая хлеб с сыром.

– Хорошо платят. Но устаешь – все время на одном месте. Это не то, что в Бретани… – Марсель сделал паузу; он сидел, слегка раскачиваясь на стуле и удерживая его между ног. Странный блеск показался в его серых глазах. – Там, – продолжал он мягким голосом, – так тихо в полях, и с каждого холма вы видите море. Мне это нравится, а вам? – Он с улыбкой обратился к Эндрюсу.

– Вы счастливец, вы свободны, – с горечью сказал Эндрюс; ему казалось, что он расплачется.

– Но ведь вас скоро демобилизуют; бойня окончилась. Вы вернетесь домой к вашей семье. Это будет хорошо, а?

– Не знаю. Хотелось бы еще куда-нибудь дальше.

– А что бы вы хотели?

Шел мелкий дождь. Они забрались на мешки с картофелем, и лошадь двинулась неровной рысцой; ее худые коричневые бока слегка блестели от дождя.

– Вы часто бываете в этих краях? – спросил Марсель.

– Буду часто бывать. Это самое лучшее место около Парижа.

– Как-нибудь в воскресенье приезжайте, и мы с вами все обойдем. Дворец великолепный. А потом здесь находится Мальмезон, где император жил с императрицей Жозефиной.

Эндрюс вспомнил вдруг открытку Жанны. Сегодня среда. Он представил себе ее темную фигуру посреди толпы на тротуаре напротив кафе «Роган». Конечно, так и должно было кончиться. Отчаяние, почти сладостное в своем бессилии, охватило его.

– А девушки? – неожиданно спросил он Марселя. – Хорошенькие в этих краях?

Марсель пожал плечами.

– В женщинах нет недостатка, если у человека есть деньги, – сказал он.

Эндрюс почувствовал какой-то стыд, сам точно не зная отчего.

– Мой брат пишет, что в Южной Америке женщины очень смуглые и страстные, – прибавил Марсель с задумчивой улыбкой. – Путешествовать и читать книги – вот что я люблю. Но, смотрите, если вы хотите поймать обратный поезд в Париж… – Марсель остановил лошадь. – Если вы хотите сесть на поезд, вы должны пересечь это поле по пешеходной тропинке и держаться дороги налево, пока не дойдете до реки. Там перевозчик. Город называется Герблэ, и там есть вокзал. Каждое воскресенье до двенадцати вы найдете меня в третьем номере по улице Епископов. Приезжайте, и мы погуляем вместе.

Они обменялись рукопожатием, и Эндрюс пошел по влажным полям. Что-то удивительно милое и грустное, в чем он не мог разобраться, осталось в его душе от болтовни Марселя. Где-то, за пределами всего, он чувствовал грандиозные, свободные ритмы моря.

Потом он подумал о комендантском управлении в это утро, о своей собственной худощавой фигуре в зеркалах, повторяемой до бесконечности, стоявшей беспомощно и смиренно перед блестящим письменным столом красного дерева. Даже среди этих полей, где влажная земля словно вздымалась от напора новых ростков, он не был свободным.

В этих учреждениях, с белыми мраморными залами, наполненными звоном офицерских каблуков, находилась в указателях и грудах бумаги, исписанной на пишущей машинке, его настоящая личность, которую они могли при желании убить; его личность находилась под именем и номером в списках с миллионами других имен и других номеров. Его чувствующее тело, полное возможностей, надежд и желаний, было только бледным призраком, зависевшим от другого «я», страдавшим и раболепствовавшим за него. Он не мог выбросить из головы свой собственный образ, худощавый, в плохо сидящем мундире, повторяемый до бесконечности в двух зеркалах выбеленной приемной майора.