Книга Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать, страница 30 – Николас Монемарано

Девочка лет двенадцати выкатила на мостовую складную детскую коляску. Теперь она стояла, застыв, перед нашей машиной, крепко сжимая в руках ручки коляски; она была так близко, что могла бы протянуть руку и коснуться бампера. Светлые волосы, скобки на зубах, красные кроссовки с высоким верхом. Молодая женщина, низенькая и тоненькая настолько, что сама бы могла сойти за девочку, возможно, девочкина мама, выбежала на мостовую, втащила девочку и коляску обратно на тротуар. И сердито воззрилась на меня.

Я вышел из машины и сказал:

– Извините, это была моя вина, – но женщина, казалось, меня не понимала.

– Она не виновата, – продолжал я.

Мать ждала нас у окна. Она хотела знать, что случилось, что стряслось; у нее чутье на такие вещи.

– А почему обязательно всегда что-то должно стрястись?

– Ну, я же вижу, – сказала она.

– Ты как будто хочешь , чтобы что-то стряслось.

– Не начинай, – попросила она. – Пока еще слишком рано начинать.

Расцеловала Кэри, потом близнецов.

– Люси плакала – у нее все лицо красное.

– Сейчас она в порядке, – возразил я.

– Значит, она плакала раньше .

– Мне не нравятся чудеса, – пояснила Люси.

– А ты что, видела чудо? – спросила моя мать.

Люси указала на меня пальцем.

– Он сделал чудо.

– Это он так тебе сказал? – спросила мать.

– Нет, – ответила Люси. – Я его видела.

– И я тоже его видел! – вклинился Винсент. Он с топотом носился по гостиной. Свадебный фарфоровый сервиз матери, который выставлялся на стол только в День благодарения и Рождество, звякал на столе. – Я тоже его видел! Я тоже его видел! – вопил он. – А потом мы едва не переехали малыша!

– Что ты наделал? – обратилась ко мне мать.

– Девочка выбежала на улицу, – пояснила Кэри. – Никто не пострадал.

– Он что, слишком быстро ехал?

– Все нормально, Ма.

Это слово из уст Кэри утихомирило мать. Кэри уже несколько лет назад взяла себе за правило называть ее « Ма ». Мать называла Кэри своей дочкой. Но, обнимаясь, они менялись местами: тогда она была девочкой, а Кэри – ее матерью. Они покачивались, словно в медленном танце; глаза матери были закрыты. Я ушел в кухню, выложил чизкейк в холодильник, а когда вернулся обратно, они все еще обнимались. Ладони Кэри поглаживали спину матери, и обе они были где-то в другом месте, обнимали кого-то другого. Я не ревновал. Если уж на то пошло, мне было даже легче от того, что кто-то способен одарить мою мать такой любовью.

Мать занялась фаршировкой индейки. Она выставила на стол сыр и крекеры, а детям налила сока. Пока мы перекусывали, она сложила выстиранное белье, потом пошла во двор подметать. Я попытался ей помочь, но она сказала – нет, так что я просто стоял в саду и смотрел на нее. Когда мы остались вдвоем, она вновь стала той матерью, которую я всегда знал – нервно подметала там, где уже подмела, нагибалась, чтобы отковырнуть лист, вдавленный во влажную землю. Каждый листик и прутик подлежал учету и контролю. Упал новый лист; она пошла поднять его. Последнее время у нее то и дело болит, сказала она мне.

– Где болит?

– Не знаю… везде.

– Звучит серьезно.

– Ты что, смеешься надо мной?

– Нет, но если у тебя везде болит…

– У меня артрит – ты это знаешь.

Я схватился за метлу, не давая ей подметать. Она выдернула ее у меня.

– Я могу сама это сделать, – сказала она. – Пойди в дом и поешь.

– Где у тебя болит?

– Ерунда.

– Ты была у врача?

– Он не знает, что это такое.

– Так значит, ты была у врача?

– Нет, но он не знает.

– Давай, по крайней мере, я подержу мешок, – предложил я.

– Я сама возьму, – сказала она.

Я потянулся за мешком; она подняла на меня глаза, в очередной раз опускаясь на колени. – Я же сказала, я сама возьму, – сказала она.

Я вернулся в дом и сунул в рот крекер. Кэри читала детям, сидя на полу. За их спинами на экране телевизора с выключенным звуком горел Токио в старом фильме-ужастике.

Я пошел наверх, на второй этаж, в ванную. Бритве моего отца исполнилось уже двадцать пять лет; на лезвии до сих пор оставалась его щетина. На душевом рожке висел водонепроницаемый транзисторный приемник; какой-то человек рассказывал, как несколькими неделями раньше в Квинсе разбился самолет. Он испугался, говорил он. Все только и делали, что боялись, с самого сентября. В любой момент можно было ожидать чего угодно. Если ждать достаточно долго, со временем и небо упадет на землю.

В отцовском комоде стояли старые бутылки из-под одеколона в форме корабликов, черная расческа, которой он пользовался, пачка сигарет, которую он так и не открыл. Я вскрыл пачку и принюхался. Его белье и нижние рубашки, черные носки, скатанные в шары. Ничего нового. Никаких сюрпризов. Я видел все это и прежде, долгие недели после его смерти.

Из моей комнаты было видно его надгробный камень; казалось, он был дальше и меньше, чем мне помнилось. До того как уехать из дома, я каждый вечер перед закатом выглядывал в окно. Мне было страшно смотреть, но я все равно смотрел. Помню, я ждал, что увижу его сидящим на камне, курящим сигареты или тасующим колоду карт.

– Ты ищешь того человека?

В дверях стояла Люси, за ней Винсент. Он рассмеялся.

– Ты испугался, – заявил он.

– Нет, не испугался.

– Нет, испугался, – он приоткрыл дверь чуланчика в коридоре, в котором моя мать хранила подушки и одеяла; на корточках вполз внутрь, под ступени чердачной лестницы. – Это отличное место для пряток, – заметил он.

– Поосторожнее там, – предупредил я.

– А что?

– Просто будь поосторожнее.

Люси уселась на мою кровать.

– Так что, ты искал того человека?

– Какого человека?

– Человека, который похож на тебя.

– Я что-то нашел! – завопил Винсент. Он вылез из чулана, держа в руках бейсбольную карточку, покрытую пылью. Мне эта карточка была незнакома; должно быть, она принадлежала отцу. Сэм Лесли, «Бруклин Доджерс», 1934. Он стоял на первой базе, силясь дотянуться до мяча. Поля за спиной не видно; он играл в бейсбол в облаках.