Онлайн книга «Бери и помни»
– Скажи «ба-ба Ва-ля», – прошипела она снова в дочернее ухо и рывком подвинула дочь к Валентине. – Не на-а-адо! – заверещала басом Анжела и забилась в материнских руках. – Не бойся, – еле слышно попросила ее «баба Валя», смиренно признав право девочки не любить чужую женщину. – Тебя как зовут? Увидев, что эта высохшая мумия еще и разговаривает, Лика вообще потеряла дар речи и вцепилась в мать, отворачивая лицо. – Анжела, – ответила за дочь Римма и попробовала опустить ее на пол. – А вторая где? – В коридоре стоит… – Боится? – понимающе поинтересовалась Валентина. Римка промолчала и спустила-таки толстую Анжелику на пол. – Посмотреть хочу… – пожаловалась Некрасова в никуда: то ли Богу, то ли дочери. – Приведи сестру, – попросила Селеверова зажмурившуюся от страха Анжелу. Та с готовностью бросилась к выходу, чуть не уронив стул, за которым молча стояла Элона, видимо давно наблюдавшая за происходящим в комнате. В отличие от сестры, преисполненной ужаса, в лице Лёки прочитывалось звериное любопытство. Такое выражение бывает у детей, внимательно рассматривающих на дороге вывороченные внутренности раздавленного животного, на худой конец – дождевого червя или лягушки. Обычно импульсивная и истеричная, Элона сейчас являла собой пример абсолютного спокойствия. Девочка степенно вышла из-за стула, подошла к матери, оперлась руками о настил и с любопытством заглянула в изможденное лицо лежавшей женщины. В ее взгляде не было ни брезгливости, ни страха. В нем сквозил подлинный интерес к неизведанному. А всякое неизведанное в мозгу Элоны писалось с большой буквы и вызывало уважение. – Баба? – строго поинтересовалась Лёка у матери, даже не поворачивая к ней головы. – Валя, – прошептала Римка, не веря своим глазам. – А почему желтая? – продолжила допрос девочка. – Хвораю я… – пояснила сама Валентина и потянулась к внучке. Элона руки не отдернула, дала себя коснуться и даже погладила высохшую руку чужой женщины. – Баба… – полуутвердительно произнесла Элона и с недетским пониманием посмотрела на мать. Римка всхлипнула. – Не плачь, – строго сказала ей дочь и свободной рукой погладила мать по коленке. – И ты не плачь, – обратилась она к сморщившейся Валентине. – Какая же ты… девочка… ты какая золотая… Добрая… в некрасовскую породу… Предположим, про некрасовскую породу Элона ничего не слыхала, но интуиция подсказывала, что ничего дурного в том нет, а даже, судя по материнской реакции, наоборот, что-то хорошее. Только вот плачут зачем-то! Причем обе плачут. Старушка-то – понятно: Лёка бы тоже на ее месте заплакала, полежи тут одна-одинешенька, желтая вся и некрасивая. А мама-то зачем? Красивая. Не желтая. Не одна… Элона посуровела личиком, встряхнула челкой и дернула за руки обеих женщин: – Не плачьте уже! Держу вас, держу… – Тут держи не держи, – еле слышно прошептала Валентина и еле уловимым движением сжала детскую ручку. – Красавица какая, дочь, она у тебя. На тебя похожа… Римке стало приятно. Она вообще с того самого момента, как Элона склонилась над Валентиной, раскиселилась и даже слезы с лица стирать не удосуживалась. А они текли и текли, вольным ходом, словно разом за всю жизнь. Селеверова впала в какое-то полуобморочное состояние: она словно смотрела на все это откуда-то сверху и видела себя – от выбеленной макушки до сердца, – темное лицо матери с черным штрихом запекшихся губ и темноголовую Элону, нечаянно соединившую своими руками, казалось бы, навсегда прерванную связь. «Как радист на поле боя», – некстати подумала Римка и почувствовала, что слезы высохли. Вместо них пришла тихая печаль смирения. Селеверова поднялась с настила, нагнулась над матерью, желая поцеловать ее в отсвечивающий зеленью лоб, но не успела: ту затошнило. Римка схватилась за утку, Лёка отскочила в сторону – встреча пошла по какому-то неправильному сценарию. Валентину спазмом сворачивало в загогулину, она изгибалась, пытаясь хоть как-то облегчить боль, доставляемую судорогой. Женщина схватилась за тряпку, пытаясь заткнуть рот, но руки не слушались, а когда немного отпустило, из последних сил махнула рукой: уходи, мол… Все… Хватит…. Селеверова в секунду вытолкала детей из комнаты и тут же вернулась. – И-и-иди, дочка, – простонала Валентина и уткнулась лицом в подушку. Худенькие плечи мелко подрагивали. «Плачет», – догадалась Римка и, наклонившись над матерью, поцеловала-таки ту во взмокший затылок. Валентина вздрогнула и взвыла. Селеверова похолодела от ужаса: – Больно, мам? – Хорошо… Римка не поверила своим ушам и на всякий случай переспросила: – Что хорошо? – Все… – немногословно ответила Валентина и перевернулась на спину: лицо ее блаженно улыбалось. – Иди, дочь… – чуть шевельнула она рукой и вытянулась в ниточку на своем огромном настиле, не спуская с дочери глаз. – Я приду, мам, – пообещала Римма и сглотнула ком в горле. – Иди-иди, – повторила Валентина. – Спать буду. – Я приду… – снова повторила Селеверова. Римка изумилась выражению материнского лица. Оно было светлым и спокойным: мать словно помолодела и напоминала себя прежнюю, просто на пожелтевшей фотографии. – Приду… – как заведенная повторяла и повторяла Римка, чувствуя в этом спокойствии какой-то подвох. Валентина больше не сказала ни слова. Она улыбалась. Она спала. В тот день Римма больше к матери не заглядывала. А потом и заглядывать стало не к кому. После примирения Валентина Некрасова прожила ровно сутки, умерев легко и в одночасье: просто оторвался тромб. Все очень просто. «Как у нормальных людей», – впервые подумала Римка с благодарностью и повязала перед зеркалом черную косынку. – Умерла баба, – сообщила Селеверова двойняшкам, отчего Анжелика зажмурилась, а Элона распахнула свои словно очерченные тушью глаза и с интересом уточнила: – Насовсем? – Насовсем, – усмехнулась Римка и отвела детей к Дусе, нацепившей на голову черный кружевной платок. – Сама вязала? – поинтересовалась Селеверова. – Да что вы, Римма, по случаю в галантерее купила. – Сними, – потребовала Римка и выжидающе встала в дверях. – Ну как же? – растерялась Дуся. – Горе же… – У кого? – задала странный вопрос Селеверова. – У вас… – У кого это у вас? – У тебя, значит, – исправилась Ваховская. – Вот именно, у меня, – подчеркнула Римка. – Мое горе, я и горюю. Мать все-таки. Жалко. |