Книга Неприкаянный дом, страница 68 – Елена Чижова

– И вообще… – добрый следователь морщится. – При чем здесь классическая русская литература? Не станете же вы утверждать, что это они, – он косится на великие портреты, – учили вас двоемыслию?

– Вот-вот, – злой следователь чинит карандаш. – Умение договариваться с собой – имманентное свойство интеллигенции. Разве нет?

Голос доброго следователя приводит несокрушимые аргументы: – Просто нелепо и смешно… Такая ли у тебя мышца, как у Бога? И можешь ли возгреметь голосом, как он? Ну, если можешь, – хихикнув, он бросает взгляд на коллегу, – тогда взгляни на всех высокомерных и унизь их, сокруши нечестивых на местах их, зарой их всех в землю и лица их покрой тьмой. Тогда и я признаю, что десница твоя может спасать…

Следователи – мои ровесники. Умеют разговаривать на моем родном языке. На языке моих подлинных цитат, родимых, как местные осины. Добрый следователь смеется и грозит пальцем. Немудрено. Уж мы-то с ним понимаем друг друга. Нам не нужны никакие переводчики. «Ладно, – я думаю, – еще поглядим… Порешаем наш общий вопросик. Посмотрим, кто кого».

– А разве – нет? – я завожу свою партию. – Если помните, однажды я уже попробовала: взглянула, унизила, сокрушила. Не то чтобы зарыла, но уж, во всяком случае, покрыла тьмой… Спасла зверка, пойманного на месте преступления.

– Ну разве можно сравнивать! – они выпевают хором. Как слитную музыкальную фразу.

– Во-первых, тогда вы были виннером. А теперь, извините… – добрый следователь разводит руками.

– А во-вторых, – его коллега заканчивает мысль, – ваш Фридрих вынужден был пойти на попятный. Потому что надеялся использовать вас и дальше. И наконец, в-третьих, – злой следователь подводит промежуточные итоги. – Согласитесь, когда вы работали на Фридриха, все-таки это была и ваша война.

Два следователя, сидящих в моих мозгах, предвкушают победу. Против них у меня нет разумных аргументов.

– А потом… Татьяна Андреевна. Нет-нет, – добрый следователь машет руками, – конечно, это личное…

Злой следователь пощелкивает пальцами:

– Личное… Не личное… Короче: его мать. Ваша бывшая подруга. Как ни крути, увела вашего мужика. Я уж, – он вздыхает деликатно, – молчу про ту историю, с вашим бывшим мужем…

– А вот это вас не касается, – я пресекаю решительно. В разговоре с ними я буду стоять до последнего. На ее стороне. – Уж с этим мы как-нибудь разберемся. Без вас.

– Ага, – добрый следователь кивает. – Без нас. Уже разобрались. Пятнадцать лет назад.

Я пропускаю мимо ушей. Что мне до их дешевых прихватов .

– Что касается моего любовника, не увела, а подобрала, – я слышу свой ясный голос. В разговорах с ними мне ясно все наперед.

– Ну, это – частности: подобрала, увела… Все равно вам было… неприятно, – злой следователь косится в сторону. – Ну, признайтесь. Вам же было противно? В то время, когда вы работали как проклятая, они, за вашей спиной…

– Еще бы не противно! – добрый следователь, сидящий в моих мозгах, отвечает за меня. – Вот мне уж точно было бы противно. Как говорится, на вашем месте…

– Если помните, к тому времени я уже его бросила. Прямо на исполкомовском дворе. Когда пересела в инопланетную машину. И заметьте: с тех пор больше не видела…

Злой следователь пожимает плечами, открывает папку, прошитую мертвыми нитками.

– Поглядим. Что у нас тут записано? Ага, – тычет пальцем. – Вот. Оперативная кличка: Кролик. Нынешний муж вашей подруги. Он же – ваш бывший любовник. Теперь имеет крутые связи.

– Сильная тема! – добрый следователь вертит головой восхищенно. – Бывший кролик, крышующий нынешних волков…

Завязки свисают безвольно, как потрепанные шнурки. Из папки сочится запах гнилого времени. Дух формалина, достоевско-ждановской жидкости, неведомый героям европейских романов. Этой же гнилью воняет и в наших мозгах.

– Ну уж – бывший! – я усмехаюсь. – Разве у вас бывают бывшие?

– А вот тут вы правы, – с последним тезисом он соглашается охотно. – Это ваша цивилизация рухнула. А наша, изволите видеть, уцелела. И именно по этой причине. Мы – не предатели, отрекающиеся от своего прошлого.

– Прошлое, настоящее, будущее, – злой следователь морщится. – В сущности, это только слова. За которыми нет никакого смысла. С философской точки зрения время – категория непрерывная. Кстати, с нашей тоже. Своим мы помогаем всегда. Впрочем, это так, к слову. Вот, – он выкладывает на стол бумагу, захватанную чужими пальцами. – Распишитесь, и – вы свободны.

– С каких это пор, – я обращаюсь высокомерно. Как если бы за моей спиной стояло достоинство, воспитанное классической русской литературой, – моя свобода зависит от вас?

– Предпочитаете, чтобы она зависела от денег? – он листает папку, путаясь в шнурках. – Чего-чего, а уж денег вам точно не хватит.

Они с коллегой переглядываются.

– Между прочим, это – ваши подлинные показания.

– Никаких показаний не было. Это все – выдумки.

– Выдумки? – он вскидывает глаза. В его глазах благородное возмущение. – Извольте, – он протягивает захватанную бумагу. – Прошу ознакомиться. С протоколом вашего предыдущего допроса.

Я читаю внимательно:

Вариант 1. Часть 1. А3.

Следователь: «А что вы скажете об этом: не убий, не укради?..»

– Иными словами, – злой следователь кивает в сторону кухни, – с них. Может быть, вы этого не заметили, но они уже пришли: дети, сидящие на вашей кухне.

Эти дети ничего не ответят. Чтобы отвечать, надо знать слова. Все, а не только те, на которые натаскивают .

Я осматриваю листок, повернув тыльной стороной. У меня есть собственный опыт, который я наработала у Фридриха. Так и есть: никакой не подлинник. Перевод с какого-то европейского языка: перевели, подогнали по строкам, чтобы никому не пришло и в голову. Прежде чем подписывать, пожамкали. Так, как это делали мы. Но сперва – они. Мы двигались за ними следом.

Внизу стоят свежие подписи.

– А это? – я интересуюсь вежливо. – Перевели на окне?

Два великих портрета, отмененные новым временем, смотрят растерянно. Так, как они смотрели тогда . Только в тот раз между ними стояло лицо зверка, на котором ничего не проступало: ни осознания, ни раскаянья. Не лицо – пустыня. Наша проклятая пустыня.

В кабинете Фридриха было полно народа, но зверок, чуявший недоброе, смотрел на меня.