Книга Полукровка, страница 39 – Елена Чижова

– В тридцатых? – Маша смотрела опасливо.

– И в двадцатых, – брат кивнул. – Правда, тогда в основном на запад. Потом все больше на восток... – он усмехнулся.

Маша не заметила усмешки:

– Значит, приехали и заняли чужое?

– Ну... Если учесть, что жилищное строительство начали только при Хрущеве... – Иосиф снова кивнул.

– У моей бабушки, – Маша выделила словом, – и раньше была своя квартира. До революции, – она сказала с напором. – Потом разбомбили. В войну.

– До войны, – возвращаясь к семейной истории, Иосиф откинулся на диване, – бабка с дедом жили в своем Мозыре, и не помышляя о переезде. Собственно, будь бабкина воля, она не отпустила бы и детей. Но дед уперся: нечего им тут делать. А может, – Иосиф почесал в затылке, – не надеялся прокормить...

– А чего рожал?

– Ну, милая моя... Тогда все рожали. Как говорится, сколько бог пошлет. Еврейский бог на эти дела щедрый... – брат хихикнул довольно, словно щедрость еврейского бога относилась и к нему. – Жен у нашего деда было три: Нехама, родившая старшую Соню и Розу; Мирра, родившая Сарру и Гисю; и, наконец, Фейга, рожавшая по одному в год: Иосифа, Макса, младшую Соню, Бориса, Мишу, Наума и Клару – в общей сложности еще семерых.

Маша засмеялась. В исполнении брата их семейная история звучала по-библейски.

– Вот-вот, – брат засмеялся в ответ. – Авраам родил Исаака, и прочая, и прочая. Разница в том, что за библейских старцев отдувался один Шендер. Причем жены его мерли как мухи. Кстати, – Иосиф воздел указательный палец, – своей фамилией мы обязаны старшей жене. Если б не она, так и остались бы Ярхо. Дело темное, не то регистрация, не то перепись... В общем, Арго записали с Нехаминых слов. Видать, старушка учила древнегреческий, – он усмехнулся невесело.

– Ага, – этой истории Маша не знала, но охотно поддержала шутку. – Вот именно. Тайком.

Мельница молола во все жернова, однако жили голодновато, впрочем, как и все остальные. Дома разговаривали на идише. Лет семи мальчиков отправляли в начальную школу – хедер, где слушателям давались начатки еврейской премудрости, естественно, на иврите. Девочки в школу не ходили, почитывали книжки, какие – брат понятия не имел. Библейский рассказ грозил стать нескончаемым. Чего стоило подробное описание того, как все они отправлялись в Ленинград, без денег, без профессии, без языка.

– Тебе не кажется это странным? – Маша перебила.

– Что именно?

– Ну не знаю... Большой город, соблазны, мало ли с кем свяжутся... – на этот раз она имела в виду блондинку, но брат понял по-своему.

– В двадцатые? Вря-яд ли... Простые ребята. Приезжали из своих местечек. И кому они были нужны? Нет, – он покачал головой. – В те времена действовали строго по гомеопатическому принципу: подобное с подобным.

– А папа?

– Дядя Миша – исключение. Перед войной у него была русская девушка. Насколько я знаю, умерла в блокаду. А потом приехала бабушка Фейга, поселилась у Сони...

– Да, я знаю, – Маша отозвалась коротко. – Привезла Сониных детей. И что дальше?

– Ну что? Мечтала о невестке-красавице.

– Еврейке? – она произнесла, сделав над собой усилие. – Смешно.

– Да уж, обхохочешься, – на этот раз брат откликнулся тихо и грустно. – Чайник поставлю, – он отправился на кухню.

Шкаф, задвинутый в угол, манил закрытыми створками. Маша открыла осторожно. Стопка рубашек, выглаженное постельное белье, цветные полотенца. За левой створкой висели куртки и костюмы. Для верности Маша принюхалась: женщиной не пахло.

Она закрыла и пошла на кухню.

– Твоя мама была красавица, – ополоснув чайник, Иосиф засыпал заварку. – Глаза, глядевшие на Машу, стали грустными, как будто эта красота каким-то образом относилась и к его жизни. – Я был мальчишкой, но, поверишь, и потом не встречал женщины красивее.

Виновато пожимая плечами, Иосиф говорил о том, что братья и сестры бились до последнего. Бабушка Фейга вела себя тихо, скандалов не устраивала, но чахла день ото дня. После свадьбы, которую сыграли прилично, она уехала к себе в Мозырь.

– Вот так-то, – он закончил неуверенно, и Маша поднялась. Подоплека пересадочной истории становилась ясной: даже ради любимого сына бабушка не желала признать полукровки.

«Ну и черт с ней!» – застегивая сумку, Маша думала о том, что ей нет дела до этих местечковых приезжих, занимавших пустые ленинградские комнаты, но так и не ставших ленинградцами.

Брат возился на кухне, убирая со стола.

В ванной струилась вода. «Вешалка, шкаф, ванная... – Маша прислушалась. – Второе полотенце могли и убрать».

– Я вымою руки.

Она вошла и защелкнула дверь. Плетеная корзина с грязным бельем стояла под раковиной: тот, кто заметал следы, мог выпустить из виду. Взявшись за крышку двумя пальцами, она приподняла осторожно.

Он лежал на самом дне. В корзину его сунули комком. Черенки роз, вышитые золотыми нитями, надломились.

Даже теперь, получив ясное доказательство, Маша не подумала про Валю. Тихая сутулая девочка, приехавшая из провинции, которую однажды – не то в шутку, не то всерьез – она назвала пионеркой, не могла быть блондинкой брата. Вымыв руки, она вытерлась насухо и швырнула полотенце на край.

Брат сидел в кресле. Маша вошла и остановилась в дверях.

– Если хочешь знать, твоя мама звонила моему отцу. Не догадываешься – зачем?

– Отчего же? Догадываюсь, – Иосиф ответил спокойно. – И что из того?

– Отец собрался с тобой побеседовать. Думаю, будут отговаривать. Если я, конечно, поняла правильно. Она русская?

Брат молчал.

– Если ты явилась для этого... – он смотрел в сторону. – Тебе не кажется, что сейчас ты несешь бред собачий?

– Кажется. Только бред начнется тогда, когда у вас появятся дети. Черт бы побрал все эти ваши женитьбы по любви! – она крикнула жалким голосом.

Глаза Иосифа вернулись:

– При чем здесь?..

– А при том. В нашей стране... Ты не понимаешь? Такие, как я, – незаконнорожденные. Здесь нельзя быть такой.

– Разве я?.. Разве когда-нибудь?.. – Иосиф начал растерянно.

– Она блондинка? – Маша прервала.

Жалкая ярость уходила. Вместо нее подступала усталость, словно яростных сил хватило ровно на столько, чтобы выкрикнуть эти слова. Которые брат, связавшийся с русской женщиной, назвал бредом собачьим.

– Сядь, – он указал на кресло, – надо поговорить. Тебе не кажется, что ты заигралась? Что это все такое? Ты молодая, радуйся жизни. Вот, бери пример с меня, – брат улыбнулся виновато. – Что касается моей мамы... Маму я люблю, но следовать ее представлениям о жизни... Честно говоря, я и сам не знаю, как вышло, как-то само собой... Валечка говорила, ты ничего не знаешь, но, в конце концов, рано или поздно... – он замялся и замолчал.