Книга Спаси меня, вальс, страница 26 – Зельда Фицджеральд

Тяжелая резная дверь вела в копенгагенскую ванную комнату с синими хризантемами, ползущими вверх, в бреду, будто опьяненными опиумом. На стенах были разноцветные плитки с нормандскими рыбаками, ловящими рыбу. Алабама проверила медный кран, предназначенный для работы в этом фантастическом уголке.

— Не работает.

Агент поднял брови, словно Будда.

— Неужели? Наверно, потому что у нас давно не было дождя! Иногда такое случается, если не идет дождь.

— А что вы делаете, если дождя нет все лето? — спросил заинтригованный Дэвид.

— Рано или поздно, месье, дождь все равно идет, — весело ответил агент.

— И все же?

— Месье шутит.

— Нам нужно что-нибудь более цивилизованное.

— Надо ехать в Канны, — сказала Алабама.

— Поеду первым же поездом, когда вернемся обратно.

Дэвид позвонил из Сен-Рафаэля.

— Тут есть дом за шестьдесят долларов в месяц — с садом, с водой, с кухней и великолепным видом из купола. Крыша из металла, видно, авиационного. Буду завтра утром. И можем сразу переезжать.

День одел их в солнечные доспехи. Лимузин, который они наняли, был полон воспоминаний о прошлом. Смотреть из окошка мешали бумажные кубистические настурции, поблекшие в треугольнике окошка.

— Едем, едем, почему машинка не едет? — кричала Бонни.

— Потому что золотые палочки надо положить сюда, а твой мольберт, Дэвид, вон туда.

— Там-там-там, — бубнила Бонни, радуясь поездке. — Хорошо-хорошо-хорошо.

Лето проложило путь в их сердца, ласково напевая им, пока они ехали по неровной дороге. Оглядываясь на прошлое, Алабама не могла отыскать там серьезных потрясений, хотя темп тогдашней жизни создавал иллюзию, будто это было сплошное сумасшествие. В счастливом недоумении Алабама пыталась понять, зачем им понадобилось уезжать из дома.

Июль. Три часа дня. Няня тихонько вспоминала Англию, оказавшись на высоких горах, в арендованных автомобилях и в прочих непривычных обстоятельствах, на белых дорогах и среди сосен — жизнь тихонько пела ей колыбельную. И все-таки жить прекрасно.

Вилла «Les Rossignols» [41] находилась не на самом берегу. Аромат цветов табака пропитывал выцветший голубой атлас в апартаментах Людовика XV; деревянная кукушка возмущалась мрачным видом дубовой столовой; сосновые иголки ковром устилали синие и белые плитки на балконе; петунии ласково льнули к балюстраде. Засыпанная гравием подъездная аллея огибала ствол гигантской пальмы, в трещинах которого росла герань, и заканчивалась возле увитой красными розами беседки. Кремовые стены дома с покрашенными окнами как будто потягивались и зевали под золотым потоком предвечернего солнца.

— Это беседка, — по-хозяйски объяснял Дэвид. — Построена из бамбука. А вся вилла выглядит так, словно к ней приложил руку Гоген.

— Прекрасно. Как ты думаешь, тут в самом деле есть rossignols?

— В самом деле — каждый вечер с тостом на ужин.

— Comme çа, Monsieur, comme çа [42] , — в восторге пропела Бонни.

— Ты только послушай, она уже заговорила по-французски!

— Франция великолепна, просто великолепна. Правда, няня?

— Я прожила тут двадцать лет, мистер Найт, но так и не научилась понимать здешних людей. Да и времени у меня не было, чтобы учить французский, ведь я жила в аристократических семьях.

— Ну да, — многозначительно отозвался Дэвид.

Что бы няня ни произносила, это звучало как искусно отработанная выдумка.

— Там на кухне тоже аристократки, видимо, подарок от агента, — сказала Алабама.

— Это три могущественные сестры. Возможно даже, три парки, кто знает?

Сквозь густую листву доносилось бормотание Бонни, вдруг перешедшее в восторженный вопль.

— Купаться! — кричала она. — Сейчас купаться!

— Она бросила куклу в пруд с золотыми рыбками, — разволновалась няня. — Плохая Бонни! Так обойтись с маленькой Златовлаской.

— Ее зовут «Commeça», — заявила Бонни. — Смотри, она купается.

Куклу было едва видно под толщей стоячей зеленой воды.

— Ах, мы будем очень счастливы вдали от всех несуразностей, которые почти одолели нас, однако не одолели, так как мы оказались умнее!

Обняв жену за талию, Дэвид внес ее через огромное окно в их новый дом и поставил на плиточный пол. Алабама успела разглядеть расписной потолок. Среди гирлянд из вьюнков и роз резвились пастельные купидончики, раздутые так, словно у них была базедова болезнь или что-нибудь похуже.

— Думаешь, нам в самом деле будет тут хорошо? — недоверчиво спросила Алабама.

— Мы попали в рай, во всяком случае, ближе мы еще никогда не были, и это живописное доказательство моей правоты, — ответил Дэвид, проследив за взглядом жены.

— Знаешь, когда я думаю о соловьях, то всегда вспоминаю «Декамерон». Дикси прятала книжку в верхнем ящике. Забавно, какие возникают ассоциации.

— Да уж! Людям не дано переключаться с одного на другое, насколько я понимаю, не прихватив с собой что-нибудь из прежней жизни.

— Только не нашу неугомонность — на сей раз.

— Нам надо обзавестись автомобилем, чтобы ездить к морю.

— Обязательно. Но завтра мы поедем на такси.

Утро было солнечное и жаркое. Местный садовник делал вид, будто бережет их сон, лениво таща грабли по гравиевой дороге. Горничная накрыла завтрак на балконе.

— Закажи нам такси, о дочь этой цветочной республики!

Дэвид радовался как ребенок. Алабама, объятая утренней ленцой, думала, что совсем необязательно разводить такую бурную деятельность перед завтраком.

— И еще, Алабама, до сих пор нам не приходилось иметь дело с таким мощным и уверенным в себе гением, какой проявится в будущих полотнах Дэвида Найта! Каждый день, поплавав в море, художник принимается за работу и творит до четырех часов, после чего в следующем купании освежает свое самодовольство.

— А я буду упиваться здешним возбуждающим воздухом и толстеть на бананах и «Шабли», пока Дэвид Найт набирается ума.

— Правильно. Место женщины там, где вино, — радостно подтвердил Дэвид. — Что надо уничтожить на земле, так это искусство.

— Но, дорогой, ты ведь не будешь работать сутками?

— Надеюсь.

— Да, этот мир принадлежит мужчинам, — вздохнула Алабама, устраиваясь поудобнее на солнышке. — Ах какой тут воздух — сплошная нега и сладострастие…

И началась ничем не омрачаемая жизнь на ароматном воздухе, которую держали на плавном ходу три женщины на кухне, пока лето медленно двигалось к великолепной кульминации. Под окнами салона пышно расцветали посаженные цветы, по ночам в сеть из сосновых верхушек ловились звезды. В саду деревья шептали: «Хлещи их, бедняжек». Им отвечали теплые черные тени: «Охо-хо». Из окон «Les Rossignols» был виден римский цирк во Фрежюсе, который, как полный бурдюк с вином, плыл совсем низко над землей в лучах луны.