Онлайн книга «Уроки верховой езды»
|
— Восемнадцать часов… — Восемнадцать часов! — После чего я ждала еще шесть. Она наклоняется в кресле, лицо искажено горем. Мне впервые кажется, что она может заплакать. — Мне пришлось… я должна была убедиться, что его и вправду не стало… А я никак не могла понять… Наверное, это странно звучит, но он не дышал, а я все равно чувствовала — он здесь… Вот я и ждала… пока он уйдет… Я молча смотрю на нее, ощущая, как на моем лице немеют все мышцы. Боже мой, боже мой… двадцать четыре часа! А ведь я была в доме. Еще спорила с ней, кому ужин готовить. Вернулась из конюшни, валиум стащила… Встала утром, поджарила тост, а в это время в другой комнате… У меня вырывается стон. — Liebchen, Liebchen, — говорит она. — Он сам так хотел. Ему там лучше, чем здесь… Ее голос полон мольбы, она заглядывает мне в глаза. Неужели ей кажется, будто я в чем-то обвиняю ее?.. — Я знаю, Мутти, — шепчу я. — Я знаю. Вот бы мне еще побольше уверенности. Как может смерть стать облегчением? Но если учесть все обстоятельства, она поистине стала им… Если бы я могла повернуть время вспять! Оказаться там, где папа еще был здоров, и что-нибудь сделать, чтобы он не заболел! А если и это невозможно, вот бы мне вернуться в тот апрельский день, когда мы с Евой сюда приехали, и повести себя по-другому… Проявить побольше доброты, сочувствия, ответственности… Нет. Ничего уже не вернуть. Я опять его подвела. И на сей раз поздно что-либо исправлять. А шанс был. Масса ежедневных возможностей в течение нескольких месяцев. И как я ими воспользовалась? Я делала все, чтобы пореже пересекаться с ним в доме. У бегала с утра пораньше и возвращалась поздно вечером, стараясь видеть папу лишь за ужином, когда вокруг были другие люди. А когда он приезжал на конюшню — удирала с глаз долой, пряталась в лошадиной мойке, только бы с ним не встречаться… Ну хорошо, а как мне надо было поступить? Прощения у него попросить? Самой простить его? Рассказать ему, что-де понимаю, чего ради он так нещадно гонял меня в детстве и юности?.. (На самом деле не понимаю я этого.) Сообщить, что люблю его?.. Мне, может, и не понадобилось бы ничего говорить. Достаточно было просто сесть рядом. Что еще нужно для понимания и тепла?.. Трагическая мысль посещает меня. Что, если мы оба были готовы к сближению, только мне в голову не пришло об этом задуматься, пока слишком поздно не стало?.. Я смотрю на Мутти. Она выглядит совсем осунувшейся и бескровной, и предстоящее вскрытие переплетается у меня в голове с прощальной фразой полисменши. Я резко выпрямляюсь. — Мутти, надеюсь, ты им не сказала о своем участии в… — Ну конечно, я рассказала им все. Я же ничего плохого не совершила. — Господи, Мутти, а что, если тебя арестуют?! Ее губы сжимаются в линию. Она выпрямляет спину и глубже погружается в кресло. Меня охватывает лихорадочная жажда деятельности. — Надо к адвокату обратиться… И я вскакиваю на ноги, озираясь в поисках телефонного справочника. — Не будем мы ни к кому обращаться. — Мутти, ради бога! Я прижимаю ко лбу ладонь и часто-часто дышу ртом. — Я ничего плохого не сделала. — Да дело не в том, хорошо это или плохо! Это против закона! — Значит, нужно изменить закон. — Ну да. Наверное. Конечно. Надо изменить. Но почему именно ты должна этим заниматься? — Потому что это варварский закон, и, если я смогу что-то сделать для его изменения, я это сделаю. Я произношу с вызовом: — А если не получится? Она поднимает подбородок и отворачивается. — Мутти! Она неподвижно смотрит в стену. — Мутти, ты понимаешь, что тебя в тюрьму за это могут упечь? — Я сделала то, что должна была сделать, — говорит она ровным, выдержанным голосом. У нее вид мученицы, готовой взойти на костер. — Я помогла своему мужу, когда ему требовалась помощь и не было сил исполнить задуманное. Я действовала из любви. — Я знаю это, Мутти! Но, во имя всего святого, зачем тебе понадобилось им-то рассказывать? — Потому что я не собираюсь лгать. — Никто и не заставлял тебя лгать! Так, умолчала бы о некоторых вещах… Она качает головой. — Мутти. — Я из последних сил пытаюсь сохранить спокойствие. — Расскажи мне, пожалуйста, все, что сказала им. Слово в слово. — Я тебе только что рассказала. — Иисусе… Я с трудом сглатываю и вновь смотрю на нее. — Нет, мы все-таки подыщем тебе адвоката. Прямо сейчас. Потому что ты в большую беду можешь попасть… — Да какая разница? Антона больше нет. А конюшней ведаешь ты. Если образно описать мои ощущения, то вот как я себя в ту минуту почувствовала. У меня была не голова, а бак с водой. Очень большой — озеро поместится. И кто-то вдруг выдернул пробку. И вся вода — вввуххх! — водопадом обрушилась мне в ноги. Я падаю перед матерью на колени. — Мутти, Мутти… — хрипло рыдаю я, обнимая ее колени. Она кладет руку мне на голову. Она хочет запустить пальцы в мои волосы, но натыкается на колтун. И принимается нежно его распутывать. — Я знаю, Liebchen. Я знаю… Первый раз в жизни ее голос срывается, и я понимаю — она плачет. — Нет, Мутти, ничего ты не знаешь, — бормочу я, зарываясь лицом ей в колени. — Я должна тебе рассказать… * * * Мутти молча выслушивает, до чего я довела конюшню. Где-то к середине рассказа она перестает гладить меня по голове. Даже не поднимая глаз, я отчетливо понимаю, что вбила между нами окончательный клин. Бросила последнюю соломинку на спину верблюда. Мутти мирилась с моим поведением в отношении папы, с моим помешательством на Гарре. Она приняла в свою жизнь Еву и меня, когда мы, так сказать, появились у нее на пороге… Но это! Этого она никогда не примет и не простит, и осуждать ее у меня не повернется язык. Я во второй раз подвела папу. Я не только похоронила его мечту о спортивных победах, я еще и разрушила дело всей его жизни. Довершила то, что начала двадцать лет назад. Только теперь мне нет и не может быть прощения. Кончив свою скорбную повесть, я все не поднимаю головы с ее колен. Я знаю, что этим лишь оттягиваю неизбежное, но посмотреть ей в глаза я просто не в состоянии. Я боюсь. Но не стоять же так без конца, и я все-таки поднимаю лицо. Мои ладони еще лежат на ее костлявых коленях. |