Онлайн книга «Наш последний эшелон»
|
Лена открывает глаза. Смотрит на меня, поблескивая зрачками, как кошка. Видимо, ждет продолжения. Рот приоткрыт, выделяются белые крупные зубы. – Так мне, Лен, надоело всё, весь этот мир, – вместо поцелуев снова жалуюсь; жалуюсь, и проклинаю себя за это, и наслаждаюсь этим. – В тайгу хочу, в скит, к староверам. Ты у староверов была?.. Я тоже не был, но они рядом – два часа на автобусе… К ним туда… Все эти люди… О-ох… Пожалей меня, Лена, пожалуйста. – Бедненький. И уже она мнет мои губы своими. Это надолго. Валимся по горизонтали… Она шепчет мне про любовь, сдирает свитер, рубашку, царапает спину. Я же молчу. Я не могу ей врать. Говорить про любовь? Но такая любовь – это сон. А сон – это жизнь ослабевших. 3 Изношенной тенью, горьковатой отрыжкой горьковатого дня вечер укутал замерзший город и замер. Я возвратился в свой дом, то бишь – в квартиру семьи. Родители в ней, сестра вернулась от друга. – Здравствуйте, – заглянув в зал, я объявился. Папа, покоясь в кресле, почитывал что-то, мама копошилась на кухне. Сестра у себя в комнатенке, строчит на швейной машинке одежду. – Привет, – ответствовал папа и снова внедрился в печатную память. – Хлеба купил, – добавил я, обращаясь к маме, и скрылся. Не зажигая свет, включил магнитофон, лег на тахту. Вместо музыки – только ласковый шелест. Шелест, ш-ш-шелест… Что я наделал?! Уничтожил все то, что помогало мне жить… Шелест, шелест вместо боя и криков. Совсем всё темно. Совсем всё уже надоело. Нащупал телефон, переместил к голове. При свете спички набрал комбинацию цифр. В зале, слышу, зудит другой аппарат – параллельный… Гудки, затем голос женский, привычно тревожный: – Да! Слушаю! – Здравствуйте. Можно Наталью? – Наташа! – зовет Наталью Натальина мама. Наталья подходит: – Аллёу? – Привет, это я, – как всегда в разговоре с ней, делаю голос несчастным. – А, привет. Подожди, я к себе перемещусь. После коротких приготовлений беседа начинается. – Ну, что ты имеешь сказать? – Я? – Я усмехаюсь. – Я думал, ты мне что-нибудь скажешь. – Мне как-то нечего. – О-ох-х… – Не охай. Рассказывай о наболевшем. Эти беседы с Натальей стали для меня словно чем-то совершенно необходимым. Как воздух, вода… Этот голос, слова, эта трубка, в которой она, – меня теплят. Я плачусь Наталье, не скрывая своих помутнений. Она слушает. Мне это приятно. – Я вчера стер все свои записи на кассетах: Боба, Цоя, Кинчева, Майка, – принялся признаваться. – Весь день потратил. А сегодня жалею. – Дурачок, – определила Наталья. – И зачем? – Не знаю. Делать нечего было. Стер. Теперь кассеты тихонечко шелестят. Ладно, все равно, слова – это ложь. Любые слова… А ты чем занимаешься? – Так… зарядку делала. – Зачем? – Ха!.. – Но Наталья задумалась. – Ну, хотя бы по привычке. – М-да. Хорошая, в целом, привычка. А у меня привычка – мучить себя. Я мазохист. – Ты садист. Ты мучаешь окружающих. В мою комнату вторглась сестра: – Дай «Шабаш». Я заслонил трубку ладонью, ответил: – Нету, стер. – Что? – Стер все кассеты. Нет ничего. Сестра прошипела ряд неприятных мне слов. – Уйди! – злюсь. – Я беседую. – Идиот. Сестра еще пошипела, взяла пару кассет. И ушла. – Что там у тебя? – голос Натальи. – А, так… Сестра ничего не понимает. – Почему? Она вроде умная. Мне пришлось объяснять: – Дело в том, что меня понимают лишь сумасшедшие люди, а с таковыми я не общаюсь. Они от меня скрыты. Их уже заперли, заточили, а меня не заметили… Наталь, я уехать хочу! – не выдержав, вскрикнул. – Хочу вдаль. Поездами на запад. Тыдышь-тыдышь… Долго, спокойно… В Петербург мне надо, на берег Фонтанки. Встать, осмотреться… Там сейчас плюс один… Нет, – пришел в себя, – бред это всё – поезд, Фонтанка. Как там в институте? – Ничего, – спокойный ответ, – сессия. А ты окончательно бросил? – Кажется, да. Мозгов не хватает. – Дурачок. И куда потом? Я вздохнул: – В гегемоны пойду. Трудиться буду в поте лица своего. Хлеб буду есть. – Дурачок, – повторила Наталья жалеющим тоном. Она учится на пятом курсе и тоже не понимает меня. Да и сам я не понимаю себя. В мозгу всё туманно. – Я знаю, – ответствовал я. – Но дурачки тоже имеют право на выбор. Мне грустно. Хочу людей полюбить. – Всех? – усмешка царапнула ухо. – Да, всех. Все достойны любви. – Нет, достойны из них единицы. Да и то не бескорыстной… Люди – они очень злые. Наталья заговорила серьезно, а меня тянет по-детски с ней спорить. И спорю: – Они добрые. Они добры в основе своей. В основе хорошие, светлые. Соскоблить только всю эту сажу… – Я стал бредить, для удобства закрыв глаза. – Люди – главное богатство планеты. Я люблю их. Хорошие, светлые… – Да никого ты не любишь! – крикнула собеседница. – И всё, прекрати! Бред растворился. Я открыл глаза и признался: – Да, Наталь, я никого не люблю. Ты права. Пошли они!.. Мы помолчали. – Слушай, – полушепот Натальи; такой полушепот, что у меня мурашки забегали по хребту. – Слушай, а зачем ты Марину Есениным мучил? Я не ответил – я растерялся. Ожидал от этого полушепота чего-то другого. Не вопроса о ней… – Это она тебе, – наконец нервно хрипнул, – она сама рассказала? – Ну да. Подошла и так испуганно, что вот прижал к стене и стал прямо в лицо про нож, лезвиё… Нельзя так пугать девушек. – Можно. – Эт почему? – снова усмешка в ухо. – Потому что люблю ее. – Эх, дурачок, – жалеющий вздох. – Она любит другого. Так что… Ты лишний. – Я знаю, – смело ответил, хотя ничего и не знал. – Знаю. И что? Я люблю, как блаженный Петрарка, как обреченный на смерть Валентин. – При чем здесь Валентин? У тебя все перепуталось. А я продолжал бухать в трубку: – Да, такова судьба. Так суждено мне любить. Пусть это слабость, пусть обманчивый сон, но все равно. Любовь – это главное. |