Онлайн книга «Пилот-смертник. "Попаданец" на Ил-2»
|
В этот момент в дверь постучали, и ее приоткрыл незнакомый солдат. – Тут летчик приехал, говорит – из дивизии звонили. – Пригласи. Солдат исчез. – Ну вот и все, сейчас тебя разоблачат. И я тебя без всякого трибунала своей рукой шлепну. Имею право: в прифронтовой полосе, с оружием. В дверь постучали, и вошел старший сержант в летной форме. Офицер Ивану был незнаком. – Старший лейтенант Перевезинцев! – четко представился он, подняв руку к козырьку фуражки. – Прибыл по телефонограмме из дивизии. – Документы предъявите. Старлей достал документы и показал их особисту. Тот с явным разочарованием вернул их. Наверное, хотел еще одного фашиста выявить. – Ваш летчик? – Лицо мне незнакомо. Из какого полка? – Двести пятнадцатый ШАП, командир – майор Рейно, старший сержант Кравчук! – четко доложил Иван. – Он вообще не из нашей авиадивизии. Вы бы, товарищ лейтенант, когда звонили, назвали полк, приехал бы их представитель. – Спасибо! Я так и сделаю. Старлей пожал плечами: – Могу я забрать летчика? – Не можете, – отрезал особист, – у меня есть обоснованные подозрения. – Товарищ старший лейтенант, пожалуйста, сообщите в мой полк, – взмолился Иван. – Кто давал тебе слово? – взъярился особист. – А вы свободны, товарищ старший лейтенант. Представитель авиадивизии козырнул и вышел. Особисты в армии были на особом положении. С ними боялись связываться, спорить. Собственно, к армии они не относились, были представителями НКВД. Особисты следили за бойцами и командирами, выявляли случаи «морального разложения», попытки измены, проникновения на территорию подразделения шпионов и диверсантов. Особисты, как их называли в армии, относились ко 2-му отделу НКВД. Или, иначе говоря, к военной контрразведке. А были еще территориальные органы НКВД – в каждом районном центре. Доказательством вины подозреваемого, по постулату Генерального прокурора СССР Вышинского, было признание вины самим обвиняемым. Он называл признание «царицей доказательств». И если учитывать, что бесчеловечные пытки в застенках были официально разрешены с одобрения Самого, то органы выбивали признания. Многие ли могли устоять, не подписать фальшивые протоколы, если на их глазах пытали их собственных детей? Ивана не били. Заставили написать, как обстояло дело – с подробностями. Во сколько вылетел, как проходил полет, где и как сбили, каким маршрутом добирался… Иван добросовестно изложил все на четырех страницах. Лейтенант прочитал написанное и удовлетворенно хмыкнул. Ивана под конвоем увели в сарай. Два дня он просидел в сарае. Кормили скудно – хлеб и жидкий чай без сахара. На третий день его посадили в грузовик и под охраной доставили в большое село. Как он наивно полагал – в штаб авиадивизии, ведь его документы были у лейтенанта-особиста, где был указан полк. Однако его привезли в трибунал – военнослужащие не подлежали юрисдикции обычных судов. А дальше – как в тумане, настолько сильным был шок. Иван не чувствовал за собой никакой вины. Воевал не хуже других, в бою не трусил, нанес врагу существенный урон. А что сбит – так не его в том вина. Где истребительное прикрытие? Да и сбивали в воздушных боях не только советские, но и немецкие самолеты. Войны в воздухе без обоюдных побед и поражений не бывает. Однако его никто не слушал. Спросили фамилию, имя, звание и тут же вынесли приговор – десять лет лагерей и поражение в правах. Иван поверить не мог в то, что произошло. Когда конвоиры его уводили, он, обернувшись, крикнул: – За что? В чем моя вина? Уже в камере, когда он в горячке задал тот же вопрос сокамернику, тот сказал: – Товарищ Сталин сказал, что у нас пленных нет, только предатели. Надо было застрелиться. – Я же в плену не был – ни часа, ни минуты! Меня сбили! – Уймись. Будешь шуметь и бузотерить, надзиратели тебе кости быстро переломают. Иван замолчал и уселся в угол на нарах. Мозг отказывался верить в реальность происходящего. И обида была. За что? В чем его вина? В верности воинскому долгу? Если так разбрасываться людьми, воевать некому будет. Вечером принесли ужин – по половинке селедки, два куска хлеба и чай. Иван уже хотел съесть селедку, но сосед остановил его: – Не ешь, воды потом не дадут. Жаждой мучиться будешь. Иван послушался и съел только хлеб, запив его чаем. Ночью, когда осужденные забылись беспокойным сном, дверь с грохотом отворилась: – С вещами на выход! В дверном проеме стояли конвойные. Осужденных из всех камер выгнали во двор тюрьмы и погнали на железнодорожную станцию. На грузовом пакгаузе, подальше от людей, загнали в два грузовых вагона. На них еще надпись была: «Сорок человек или восемь лошадей». Только в вагон загнали человек шестьдесят, было тесно и душно. Маленькие окна под крышей открыты, но забраны частой решеткой. Еще при посадке, при свете прожекторов Иван заметил человека с голубыми петлицами. Знаки различия у него были сняты, впрочем – как и у Ивана. В вагоне Иван протолкался к нему: – Летун? – Летчик. И ты тоже? Как угораздило? – Сбили над оккупированной территорией. Выше сказали – в немецком тылу был, стало быть – завербован. – Сколько дали? – Десять лет лагерей и поражение в правах. – Еще легко отделался, могли и к стенке поставить. Меня Алексеем зовут. Старшина Скворцов – бывший, – упавшим голосом добавил он. – А тебя за что? – Бытовуха. Три года лагерей. Считаю – повезло. Выпил, политруку морду набил. – На чем летал? – На «СБ». – А я на штурмовиках. – Да ну? Отчаянный парень! Алексей выматерился и наклонился к уху Ивана: – Если таких, как ты, в лагеря, на лесоповал, мы войну проиграем. Ивану стало горько: а ведь правда в его словах есть. Паровоз подал сигнал, вагоны дернулись и поехали. – Эй, у окна? Куда хоть везут? Из-за духоты у окон люди менялись, уступая место желающим подышать свежим воздухом. Когда поезд набрал ход, стало легче – вагон продувало сквозняком из окон. Поезд шел, останавливаясь у каждого полустанка. То встречные воинские эшелоны пропускал, то паровоз набирал воду. Потому средняя скорость движения была невелика. |