Онлайн книга «Бубновый туз»
Он понимал, что сейчас здесь оценивают каждое его движение, подмечают все жесты. От того, как он поведет себя, будет зависеть не только его положение в камере, но, возможно, сама жизнь. Камера — это место, где летят к черту все социальные институты. Весь твой авторитет остался за порогом камеры, здесь все зависит от того, насколько крепкое у тебя нутро. Надо мобилизовать все внутренние ресурсы, напрячь интуицию, волю. Секундное замешательство сменилось желанием дать достойный отпор. В первого же, кто попытается унизить его, он вцепится зубами и будет грызть так до тех пор, пока тот не испустит дух. Но неожиданно Овчинский почувствовал, что в камере произошла какая-то перемена. Голоса вдруг неожиданно затихли, а из угла в сторону двери шагнул пожилой мужчина. На первый взгляд никакой силы. Тощий, нескладный. Одет скверно. На сутулых плечах висела старая куртка, залатанные галифе были заправлены в поношенные сапоги. Лицо почерневшее, а морщины, глубокими шрамами испещрившие его, свидетельствовали о том, что на долю этого человека выпало немало невзгод. Стая умолкла, признавая в нем вожака. Роману сразу стало понятно, что перед ним настоящий хищник, которому неведомы угрызения совести. Такой человек пойдет на все, пойдет до конца. — Кто таков? — спросил пахан. — Как прозываешься? Его голос, вопреки ожиданию, оказался мягким, ни малейшего намека на суровость. Но вместе с тем в нем присутствовало нечто такое, что заставляло подчиниться. — Роман Овчинский. — Овчина, значит. — Зовут и так. — Что-то я о тебе слышал. За что взяли? — в словах пахана послышалось любопытство. Пожав плечами, Роман ответил как можно более равнодушно: — За то, что будто бы сделал подкоп под ювелирный магазин… — А почему же именно тебя подозревают? Показав свои руки, Овчинский усмехнулся: — Руки в земле перепачкал, а они говорят, что подкоп рыл. — Ага, понятно, а ты, стало быть, на грядке ковырялся? — ухмыльнулся уркаган. Его смех угодливо подхватили. В камере сделалось как-то даже светлее. Все правильно, когда веселится король, то свита безмолвствовать не должна. — А меня Тачка зовут. — А по имени-то как? — По имени… Не важно! А ну расступись! — чуток повысил голос уркаган. — Дайте человеку пройти. Вон садись на те нары. — Он показал на место около окна. — Со мной будешь. К камере привыкать трудно. Ночью, когда она говорит тяжелыми голосами, бредит и заговаривается, и вовсе оторопь берет. Жизнь вроде замерла до рассвета, но ощущение такое, будто что-то происходит. В дальнем углу кто-то быстро и бестолково заговорил во сне. Парень, лежащий на соседних нарах, заскрипел зубами. Кто-то тяжело заворочался. Роман не спал. Заложив руки за голову, смотрел в потолок. В голову лезла всякая всячина. Беспокоила судьба припрятанного чемодана, в нем находилось около четырех десятков украшений. Можно жить… — Ты чего не спишь-то? — услышал он голос уркача. Тачка, повернувшись, с интересом разглядывал его. От такого откровенного любопытства стало как-то не по себе. Выражения лица уркагана не рассмотреть, что он там замышляет… — Я первый раз в камере, вот и не спится. Уркаган неожиданно улыбнулся: — Ах вот оно что! По первой всегда так. Потом ничего, привыкаешь! — А ты свой первый раз помнишь? — А то! Первый раз меня мальцом дворник в подвале запер, — с ностальгической грустинкой заметил Тачка. — У него там вяленая рыба была. А я залез, полакомиться хотел. Вот что я тебе скажу, после этого я тридцать лет на каторге чалился, а большего страха никогда не испытал! Целую ночь в подвале просидел, мне она тогда вечностью показалась. Думал, что он меня никогда не выпустит… Придушил бы меня, мальца, а потом закопал бы где-нибудь на окраине. Никто бы никогда и не узнал. Видно, небесные заступники меня оберегли. На следующий год этот дворник двух пацанят задавил, в сарай к нему забрались. Мне, стало быть, повезло. — А что с ним потом стало? — К каторге приговорили, вот только он до нее так и не добрался. Придушили его на корабле, что арестантов перевозит, где-то между Одессой и Сахалином сгинул. Кажись, у Цейлона. — А за что придушили-то? На верхних нарах опять кто-то быстро заговорил во сне. Слов не разобрать, понятно лишь, что человек проклинал весь белый свет. — Он на корабле промысел свой организовал. — Что за промысел? — Ссуживал арестантам всякую мелочь за пятачок. Хотел на Сахалин хозяином прибыть. А не получилось! Бок ему распороли, кишки наружу вывалились. Он идет, а они за ним по полу волочатся, — спокойно сообщил Тачка. — Такое там случается. — А за что тебя Тачкой-то прозвали? — А потому что к тачке был прикован на два года за побег. У Александровска меня взяли… Вот это немилость, я тебе скажу, — скорбно выдохнул старик. — Куда ни пойдешь, всюду с собой ее таскаешь. Спать ложишься, а ее рядышком с собой укладываешь. Вот так и жил. Даже в темноте было заметно, как углубились его морщины, посуровело лицо. — Было время, когда я и ошейник носил. — Что еще за ошейник такой? — Вот молодежь, ничего не знают! Заклепают на шее металлический обруч, а из него штыри в разные стороны торчат. Ни прилечь тебе, ни опереться. Вот это, я тебе скажу, мука! — с тоской признался Тачка. — Розги по сравнению с ней — пустяковина! — Что ж мне-то делать? — спросил Овчина, проникаясь к Тачке доверием. — Что я тебе могу сказать, глухо твое дело! Не выпустят они тебя до тех самых пор, пока всю душу не измотают. А это они умеют… Тут даже самый крепкий заговорит. У тебя есть человек, который мог бы тебе помочь? — Имеется, — после некоторого колебания сказал Роман. Поблизости что-то пискнуло. Повернувшись, Овчина увидел крысу. Вскарабкавшись на нары, она не желала покидать пригретого места — заинтересованно и зло смотрела на людей. Острая хищная мордочка с венчиком усиков выдавала ее интерес, она вела себя так, словно имела право вмешиваться в человеческие дела. Романа невольно передернуло. А может, она считает людей, расположившихся на нарах, равными себе? Во всяком случае, в них не так уж и много оставалось человеческого. Разве только оболочка… Махнув рукой, Роман попытался прогнать крысу. Ушла она неохотно, будто бы делала большое одолжение. Шмыгнув под нары, она не исчезла сразу — еще некоторое время выглядывал кончик ее хвоста, а потом скрылся и он. — Крыса, — равнодушно сказал Тачка. — Здесь их много. Бывает, так развеселятся, что прямо по головам бегают. А эта ничего, спокойная. С пониманием. |