Книга Свобода, страница 51 – Михаил Бутов

— Пойдем, — предложил я. — Что мы высиживаем? Если нечего делать, надо либо есть…

Он перебил:

— Помню, помню! Не спеши. Я условился кое с кем.

— О чем условился?

— Не спеши.

Он явно нервничал. Вертел сложенную бумажку. Я отнял — раздражало.

— Только не выкидывай, — предупредил Андрюха. — По-моему, их еще не поздно сдать с утра. За полцены. Или за четверть.

— Сдать?

Я развернул бумажный квадратик, поделившийся на два голубых железнодорожных билета. Число нынешнее. Вагон купейный.

— Признайся мне как на духу, — сказал я после оторопелого молчания, — бомба существовала?.. Существует?

Андрюха посмотрел вверх. Облака уже сомкнулись, луна исчезла.

— Слушай, — спросил он, — ты чувствуешь трение?.. Обо все, о вещи? Как оно меня доводит, знаешь… Самый звук его…

Я согласился: не люблю тоже. Особенно шелк и болонью.

— Нет, не то. Я не о том трении. И это не звук, конечно. Хотя… почти. Вот стоит только зашевелиться — и сразу вокруг все как-то натягивается: снег вот этот, асфальт, машины, столбы эти чертовы… Сперва вроде и раздается и пропускает — потом тянет, тянет… Как на резиновом ремне. Чем быстрее хочешь бежать — тем сильнее оттаскивает. Раньше-то мне было наплевать. Раньше меня как бы не убывало…

— Не убывало, не убивало… Снова меня морочишь?

— Я к чему: это ведь неспроста наверняка — такая паскудная упругость. Зачем-то, стало быть, нужно, чтобы я задыхался? А зачем? Ты понимаешь? Я не понимаю. Место освободить? Какое место? Вынудить на что-нибудь? На что? Да что с меня, в принципе, можно получить?

Я зевнул.

— Зависит от угла зрения. Кто, по твоему мнению, виноват. Ежели бесы с лярвами — они, говорят, именно твоего страха и добиваются. Затравленности. Они этим питаются. Или, скорее, жажду утоляют. Изводит их потому что жажда адская, и не ведают они от нее покоя — во! Если люди… ну, в общем, то же самое. А еще можно считать, что тут природа, закон, естественное состояние. Закон — штука самодостаточная и осуществляется в целях себя самого. Смиряются или бунтуют, как ты, отдельные единички, ему, соответственно, без разницы.

Озадаченный Андрюха затеребил бороду.

— Эй, — испугался я, — ты всерьез не принимай мою болтовню. И хватит юлить. Ответь.

— Ты, — вздохнул Андрюха, — просто давно не ездил…

— Куда не ездил?

— Никуда. В том-то и дело. Не привык, не знаешь. Уже бесполезно.

Ничего не меняется… Вон они!

Машина, пролетевшая было по переулку, обеими осями громыхнув в дорожной выбоине, выползла задним ходом из-за угла, притормозила возле таблички с номером дома и повернула к нам. Светлая «Волга», пикап. Андрюха поднялся навстречу. В машине врубили дальний свет, от которого пришлось загородиться рукой.

Я возмутился:

— Сбесились, козлы? Ума нет?

— Только не возникай! — прошипел надо мной Андрюха. — Рот не открывай, ясно?

Дверцы машины распахнулись с двух сторон одновременно, и на асфальт ступили Пат с Паташоном — длинный худой шланг и плотный коротышка. Очевидно, еще один остался за рулем: мотор продолжал работать и фары по-прежнему слепили. Андрюха не двигался.

— Этот, — подал голос коротышка, — точно. Я его видел сегодня у наших.

— Мужики, — сказал Андрюха, — я ведь не с вами разговаривал…

— Не с на-а-ми… А ты ждал, он прямо сам к тебе посреди ночи подкатит, да?

— А второй? — спросил, оглядываясь, длинный.

— Он здесь живет, — сказал Андрюха. — Все нормально.

— Нормально? Тогда потопали, если нормально.

В тамбуре подъезда я спохватился, что мы забыли сумку, и вернулся на улицу. Коротышка пошел следом, а затем снова пропустил меня вперед. От таких маневров я даже повеселел.

— В чем дело? — шепнул я, поравнявшись с Андрюхой на лестнице. — Кто эти люди? Твои друзья-уголовники?

Но при обыкновенном, мягком освещении они уже не выглядели смешно. Бульдожья комплекция коротышки скрадывала недостаток роста; он был постарше нас, с коротко остриженной головой и приплюснутым носом, в спортивной куртке, кроссовках и мешковатых свободных джинсах. Длинный определенного возраста не имел, а стиля придерживался артистического: дорогое полупальто с золотыми пуговицами, разноцветный шелковый шарфик и ботинки на каблуке, с медной полоской на заостренных мысках — по весенней московской каше в таких не слишком-то порыскаешь; волосы он убирал сзади под резинку, отчего лицо казалось еще более узким и еще более вытянутым. Я подумал, что в качестве боевой единицы длинного вряд ли используют.

Андрюха открыл своим ключом, прошел сразу в комнату и выволок на середину ящик, отбросив дырявый шерстяной плед, которым я его драпировал.

— Вот.

— Занавески задерни, — сказал длинный.

Я прислонился к стене в прихожей и наблюдал оттуда, но коротышка встал у двери, а меня подтолкнул — проходи! Длинный уже изучал карабин. Поднес к уху, дважды спустил затвор и хмыкнул без выражения:

— Старый.

Андрюха пожал плечами.

— Какой есть.

Длинный освободил магазин, дунул в него и загнал обратно.

Прицелился в своего напарника, сказал: «Пу!» — и коротко заржал.

Андрюха отдал ему коробку с патронами.

— Не густо.

Руки у Андрюхи заметно тряслись. Я, похоже, чего-то не догонял: никакого железного привкуса во рту, никакого ощущения опасности.

Двустволка и обрез подробного осмотра не удостоились: щелчок курками, перелом, быстрый взгляд в стволы.

— Капканы не нужны? — спросил Андрюха. — А то забирай до кучи.

Бесплатное приложение.

— А что, — заинтересовался коротышка, — я бы взял. Летом бате отвезу. Покажи-ка… У них там в Курской области волчары — человеку по пояс.

Потянувшись за капканом, Андрюха задел крышку, которую почему-то не откинул совсем, а поставил стоймя на тугих петлях, и наклонившийся над ящиком длинный едва успел отпрянуть.

— Удод! — заорал он, отчасти расположив меня в свою пользу оригинальным ругательством. — А если по пальцам? Я бы тебе твои оторвал…

— По телевизору программа была, — сообщил коротышка из прихожей, — в Америке негр один, безрукий, — так он на гитаре ногами, трень-брень. Кладут ее на пол перед ним, носки с него стягивают, а он пальцами шевелит, струны дергает. И отлично у него выходит.

— Ты чего порешь-то? — сказал длинный.

— Я вот, Музыка, на тебя удивляюсь. Скучный ты. Бухнешь — и сидишь, стол рогами бодаешь. Ты бы гитарку свою принес, спел что-нибудь…