Книга Пересуды, страница 3 – Хуго Клаус

Придет время, думает Дольф, когда нам не надо будет стыдиться за своего сына. Со временем Альма перестанет заискивать перед этим замкнувшимся в бесцеремонном молчании светлоглазым парнем, похожим на нее, как близнец, только волосы у него слиплись от грязи.

Альма сердится на Дольфа. Хотя он ни в чем не виноват. Я совершенно сбита с толку, думает она. Матушка сказала бы на родном руселарском диалекте: «Нашей Альме молоко в голову бросилось», — она так говорила, когда меня бесила Дольфова беретка. Натягивал беретку на уши, лица почти не видно, и, сколько не проси, он и дома ее не снимал.

Теперь Альма злится уже на себя. Почему ночью, когда она постлала своему искалеченному сыну постель в его комнате, на его собственной кровати, она не позволила себе по-настоящему обрадоваться?

Это у меня от матушки. Она, как и я, не любит покоя.

Почему я не могу просто наслаждаться жизнью? Ответ-то я знаю, но не позволяю себе выговорить его вслух.

Позвонить матушке? Рене всегда был ее любимчиком. Именно она держала его на коленях, когда мы втроем ехали на восьмидесятилетие тетушки Виргинии. Против нас в поезде сидел, уставившись на матушку, незнакомый господин с выпученными глазами, несколько навеселе, а она все время смотрела в окно, на проносящиеся мимо садовые участки, дома с садиками, перроны, выстроенные посреди поля фабрики. Недалеко от Дендермонде этот человек — он был в костюме-тройке, а когда, протянув руку, коснулся матушкиного колена, на запястье сверкнули золотые часы — сказал:

— Мефрау, я имею честь быть с вами знаком.

Матушка продолжала смотреть в окно. Поезд замедлял ход.

— И с вами тоже, — продолжал он, поворачиваясь ко мне. — Вы были медсестрой во время войны. Да или нет? Феникс, резиновая фабрика. В Эсхвеге. — Он поднялся, взял свой фибровый чемоданчик и добавил: — Вы правы, что хотите обо всем забыть. То были тяжелые времена.

— Минеер, — сказала матушка, так и не взглянув на него, — занимайтесь своими делами.

— Мефрау, — ответил он, помолчав, — я много чего видел в жизни, но никогда не встречал таких чопорных рож, как у вас обеих.

— Минеер, — произнесла матушка неторопливо.

— Да, мефрау. Вы что-то хотели сказать?

Матушка покачала маленького, удивленного Рене на коленях.

— Что с такой рожей вам светит одна работа: дерьмо сортировать.

Он кивнул. Потом снова кивнул, и еще раз, и еще. Поезд миновал станцию Дендермонде.

— Странно, — сказал он, — а ведь мне уже говорили это раньше.

Моя гордая, мстительная матушка теперь худа, как скелет, у нее вставная челюсть, мертвая сухая кожа, рак пищевода.

Надо будет сегодня ей позвонить.

Потом Рене торопливо и жадно съедает два бутерброда с вареной ветчиной. Потом прикуривает половинку самокрутки, распространяющей странный запах какой-то травы.

— Сними-ка рубашку, — говорит Альма. — Я ее постираю. Пока можешь взять одну из отцовских.

— Нет.

— Или возьми у Ноэля.

— Нет.

— Нет так нет. Но вот эту штуку надо немедленно постирать и выгладить.

Альма пытается снять с его шеи яркий, обтрепанный шелковый шарфик. Рене шлепает ее по руке. Шарфик сползает, открывая шею, и Альма видит синяк, фиолетовое пятно с охряной каемкой.

— Ты подрался? В кафе? В кафе, где собираются плохие люди?

— Главное — никакой политики, — вступает Дольф. — Политика делает из людей полных идиотов. Поглядите только на Поля-Анри Спаака, того, что по международным делам.

Рене поправляет шарфик. Проходит через кухню на веранду, спускается в садик.

Соседям его не увидеть, разве что кому-то из мальчишек Агнессенсов повезет добраться до слухового окна. Дольф наблюдает за неуверенной походкой Рене. Походкой постороннего.

Впервые Дольф увидел золотистую головку и сдвинутые брови этого чужака в больнице. Альма сидела в постели, подложив под спину шесть или семь подушек. Она сонно улыбнулась Дольфу:

— Он нравится тебе?

— Мне надо к нему привыкнуть, — сказал Дольф. — Уж очень он желтый.

— Желтуха потом сходит.

— Надо надеяться.

— Так нравится или нет?

— Он красивый, очень красивый. Не могу поверить, что это мой ребенок.

— Да он и не твой вовсе.

Он искал скрытого смысла в ее шаловливой улыбке, в ее юном, сияющем лице. Темные соски просвечивали сквозь намокшую рубашку. Он знал, что должен подыгрывать другой, чужой и непонятной стороне ее натуры.

— Чей же он тогда? — выдавил он наконец.

— Погляди.

— Это нос?

— Дольф, у моего отца тоже такой нос. Смотри же глазами.

— Ямочка на подбородке?

— Такая есть у Арсена, школьного учителя.

— Нет, Альма, нет! Только не Арсен, прошу тебя.

Она уже стонала от смеха.

— Поди-ка, — сказала она и, обвив сильными, теплыми, полными руками его шею прошептала ему в ухо что-то невнятное, потом сказала: — Ты никогда этого не узнаешь, — и дунула ему в ухо со всей силы. Он вскрикнул.

Акушерка сказала:

— Что за глупые дети!

— Дурачок, — сказала Альма, — смотреть надо на пальчики на ногах. Пальчики у него твои, таких больше ни у кого нет.

Рене возвращается в комнату. Не могу сказать, думает Дольф, что я рад его возвращению. Я боюсь за него сильнее, чем когда он сбежал, тогда мне помогали, объединившись ради такого случая, жандармерия и полиция.

— Ты до сих пор не спросил, как поживает твой брат, Ноэль, — говорит Альма. — Во всяком случае, ты вернулся вовремя. Тебе трудно будет его узнать.

— Он работает, — включается в разговор Дольф. — У Байттебира. Грузчиком. Ему нравится работа. Много времени проводит на воздухе. Ему это полезно. Иногда работает в саду Его Преподобия. Или возит Его Преподобие, если тот устал и не хочет сам вести машину.

— Мы с отцом думаем, что он завел подружку. Никогда не догадаешься кого.

— Юлию Ромбойтс, — вступает Дольф. — Она заходит за ним, когда идет в кино или на танцы. Она научила его танцевать.

— Я и сама удивляюсь. Времени они зря не теряют, не успеем оглянуться — а она уж тяжела. Может, оно и к лучшему будет.

Альма презрительно фыркает. Не родилось еще девушки под стать ее сыновьям, страдальцу Ноэлю и эксцентричному Рене. Если бы королева Юлиана Нидерландская здесь, в нашей лавчонке, пала перед нами на колени, держа в унизанной кольцами руке чек на пять миллионов бельгийских франков [8] , и попросила Рене или Ноэля сочетаться браком с одной из ее принцесс, Альма, наморщив нос и надув губки, ответила бы: «Мне надо подумать, Ваше Величество. Не уверена, что ваше предложение нам подойдет».