Книга Четыре сестры-королевы, страница 78 – Шерри Джонс

Рыжеволосая шлюха занимает ее меньше всего. По крайней мере, такая женщина не заменит Генриху королеву – правда, хотелось бы, чтобы он был более разборчив. Однако обсуждать с ним этот вопрос не имеет смысла. Он никогда не сознается и не извинится. Лучше она будет еще усерднее стараться его привлечь, и начнет сегодня же вечером. Зажжет в комнате побольше свечей, примет ванну и надушит тело и волосы, возможно, споет – раньше ему это нравилось. Сегодня ночью она увидит в его глазах огонь и, может быть, снова разожжет в его сердце страсть.

Когда во второй половине дня Генрих входит в детскую, она встает, чтобы поцеловать его, – но он отворачивается.

– Только что прибыл твой дядя Бонифас, – говорит король. – Конечно, с прошением.

Элеонора не понимает, что бы это значило. До того дядя никогда им не жаловался. Она встает, водружает на голову корону и идет вслед за Генрихом в приемный зал. Они занимают свои места, и входит дядя Бонифас, угрюмый и краснолицый, не такой красивый, как обычно. Вместе с ним входит дядя Питер.

– Случился очень печальный инцидент, – говорит Бонифас. – Прямой вызов моему авторитету архиепископа Кентерберийского и серьезное нарушение наших законов.

– В этом вопросе вы имеете достаточно полномочий, – отвечает Генрих, недовольный, что его беспокоят в Виндзоре. – Зачем обращаться ко мне?

– Дело в том, Ваша Милость, – дядя Бонифас бросает предостерегающий взгляд на Элеонору, – что нарушитель – ваш брат Эмер де Лузиньян.

Когда в прошлом месяце Бонифас был в Риме на приеме у папы, Эмер – все еще дожидаясь своего утверждения епископом Винчестерским – назначил в приют Святого Фомы в Саутуарке нового приора.

– Он превысил свои полномочия, и мой представитель Юстас уведомил его об этом, но он не стал слушать. Поэтому Юстас отлучил назначенца вашего брата от церкви и посадил под арест до моего возвращения.

Генрих багровеет:

– Ужасный поступок. Я бы назвал это чрезмерной реакцией.

– Но как еще было удержать его от занятия должности? – вступается Элеонора. – Эмер должен сказать спасибо, что его самого не отлучили от церкви.

– Что и случилось бы, не будь он братом короля, – замечает Бонифас.

Сестра Генриха Алиса и его братья Гай и Уильям решили уладить дело, послав в помощь Эмеру вооруженных рыцарей.

– Через неделю после ареста приора эти люди дубинами и топорищами отбили арестованного у мэйдстоунской охраны.

– Мы с братьями кое-что унаследовали от матери, – удовлетворенно хмыкает Генрих.

– Потом они поскакали в Ламбетскую церковь и схватили бедного Юстаса и нескольких моих слуг. И обошлись с ними очень плохо: избили почти до бесчувствия и бросили на дороге.

– На дороге! – восклицает Элеонора. – Близ Ламбета!

– Без лошадей и оружия.

– Их могли убить!

Ламбетская дорога кишит разбойниками и убийцами.

– Но ведь не убили? – спрашивает Генрих. – Нет? Значит, серьезного вреда не причинили.

– Не причинили серьезного вреда?! – вскрикивает Элеонора.

– Ваша Милость, – говорит Питер, – ваши братья оскорбили не только авторитет архиепископа, но также и ваш, поскольку это вы назначили Бонифаса на его должность. Если вы не осудите их, то потеряете уважение как со стороны баронов, так и со стороны менее значительных подданных.

– Значит, ради уважения баронов я должен принести в жертву моих родных? – скептически похохатывает Генрих.

Или она не так расслышала?

– Генрих, уважение подданных крайне важно, если ты собираешься и дальше править.

– Не помню, чтобы я просил твоего совета, – сквозь зубы обрывает ее король.

Он встает и, ко всеобщему удивлению, повернувшись спиной к савойским дядюшкам и жене, удаляется в свои покои.

Элеонора спешит за ним. Король задумчиво стоит у окна, его силуэт темнеет в вечернем свете.

– Как ты смеешь так со мной разговаривать, Генрих? – спокойно спрашивает она.

– Как ты смеешь со мной так разговаривать, Элеонора?

– Генрих, ты же знаешь: я права. Твои братья…

– Ничего я не знаю! Моим братьям надоело, что твои дядюшки обращаются с ними, как с вассалами. С ними, сыновьями королевы!

– Епископ Винчестерский подчиняется архиепископу Кентерберийскому, – напоминает Элеонора. – Родители тут не имеют значения.

– Бонифас Савойский возомнил, что все у него в подчинении.

– Среди английского духовенства – да.

– И он приходит жаловаться на насилие – после того, как сам чуть не убил старика, превысив свои права надзирателя над монастырем! Помнишь?

– Твои братья были не правы, когда бросили ему вызов, и не правы, когда избили его людей.

– А ты? Ты была права, когда бросила мне вызов по поводу Бламстедского назначения?

– Очевидно, да, поскольку так сегодня решил суд.

Он отводит глаза, словно потерял нить и ищет ее где-то в комнате.

– Ты ненавидишь моих братьев.

– Нет. Я…

– Да! – торжествующе хохочет он. – Ты возненавидела их с того дня, как они прибыли в Лондон. Не трудись возражать. В тот день я прочел это в твоих глазах и до сих пор вижу твою злобу, когда появляются Уильям или Эмер. Но почему, Элеонора? За что ты их ненавидишь?

– Можешь спросить об этом своих братьев. Это они обращаются со мной, как с соперницей за твою любовь.

– Никакого соперничества нет, – рычит он.

– Ты слишком ясно дал это понять. – На ее глазах выступают слезы, и она отворачивается, чтобы их скрыть.

– По крайней мере, они не оспаривают каждое мое решение с таким вызовом, не унижают меня перед моими подданными.

– Да что ты знаешь об унижении? – огрызается она, повернувшись к нему. – Ты, который унизил меня перед всей Англией свой рыжей шлюхой!

У него выкатываются глаза, рот открывается и закрывается, как у выброшенной из воды рыбы.

– Сегодня я видела, как она шла по улице в мантии, которую я тебе подарила. Я подумала, кто-то из слуг украл ее! Но когда подошла…

– Ты подошла к ней? Бог мой, Элеонора!

– Да, а почему нет? Я вообразить не могла, что ты изменяешь мне, тем более с такой жалкой и дешевой потаскушкой.

Его лицо бледнеет, как рыбье подбрюшье:

– Ты обозналась. Это была чья-то другая мантия. Надеюсь, ты не устроила публичной сцены.

– Не оскорбляй меня.

Она поворачивается, выбегает из комнаты в свои покои, хватает разорванную мантию и бежит обратно. Он смотрит на жену, как будто кто-то – или что-то – умирает у него на глазах. Или уже умерло.