Онлайн книга «Госпиталь»
|
– Преждевременное семяизвержение! – козырнул отгадкой Необутов. Глубинин спешно дочитывал письмо: «Помните историю о дочке дворника и дочке домовладельца? Невинными крошками они играют, ласкаются вместе и в одиночку. Под влиянием воспитания желание самоудовлетворения у дочки домовладельца пропадает, сознание же создает картину подавленности. У дочки дворника нет конфликта с моральными нормами окружения, нет и вытеснения. Она легко переходит от самоудовлетворения к половой жизни. И что в итоге? Истеричка с высокими духовными запросами и подвальная дура, которая и замуж выйдет, и ребенка родит… Марксисты правы, утверждая, что дворянство, буржуазия выродились как классы. Мы, похотливые, заласкали себя в детстве, потом тщательно обо всем забыли. Но подсознательное не церемонится и губит нас… Глупости! Глупости! Простите, милый Александр, я скучаю, маюсь… Влюбилась! Что тут такого?! Любовь – не порок, но большое свинство… Храни вас Бог…» – Знаете, Глубинин, у меня есть мечта, – Необутов был бледен, и губы его налились чернильным фиолетом, – в некоторой губернии – публичный дом, и все шлюхи от меня беременны… Через мгновение Необутову осколком снаряда разнесло череп. Где-то далеко, почти на линии горизонта показалась вражеская пехота. Глубинин поднялся: – Предпосылкой развития человека явилось прямохождение. Не ползайте, господа! С винтовкой наперевес он нескоро пошел вперед, чуть оглянулся. За ним, полусогнувшись, крались солдаты его роты. Глубинин видел узкий участок пространства через пасмурный туман, и этот участок оставался единственно реальным; все остальное теряло объемность, уплощалось до театральных декораций… Глубинин остановился, не в силах пошевелиться. Мимо пробежал гимназист Николаша с браунингом в вытянутой руке. В другой он держал окровавленную голову гимназиста Мишеля. 2 «Есть я или нет? – гадал Глубинин. Его уложили в телегу. – Я истоньшаюсь, испаряюсь, просачиваюсь сквозь сено. Я затеряюсь в сухих стеблях, никто не найдет, не потревожит…» – Как вы себя чувствуете, штабс-капитан? Моя фамилия – Ставровский. Пухлая клетчатая бонна откидывает уголок перины: «Вставайте, Александр, уже утро!» Он растаял под теплом перины, растекся хворым потом, постель впитала его, мальчик может спать вечно. «Что за шутки, Александр!» – Бонна смотрит в пустую кроватку. Глубинин не способен пошевелиться. Он рассредоточен по частицам, он – перина. – Ни пуха ни пера! – Пусть земля ему пухом будет! Одетый лакеем человек с садовыми ножницами захотел распороть его матерчатое брюхо. Глубинин сделал чудовищное усилие, объединился в тело и выскочил из перины. – Абазьев! Астазьев! Помогите штабс-капитану! Мерно раскачивается маятник: чет-нечет, чет-нечет, чет-нечет, чет-нечет. Бутылочный окорок летит в циферблат. Сознание, кружась, проваливается за частокол темных фигур. – Неужели летаргический сон, доктор? – Ах, ублажите женское любопытство… – Летаргический сон есть определение собирательное, скорее беллетристическое. – Черепаховый стетоскоп холодит грудь Глубинина. – Вот мило! – Я бы назвал это мнимой смертью. – Да вы поэт, Анатоль. – Зябкий, потливый… – Достоин анатомического театра! Голоса расступились, и неожиданная граммофонная игла впилась в мозг, за жилы вытягивая нежного Собинова: В вашем доме, как сны золотые, Мои детские годы текли. В вашем доме вкусил я впервые Упоительный сбор конопли. – Браво! Остановите граммофон! Унесся подхваченный криком Собинов, и вступил сводный хор. – Любит русский народ говорить напевно! – Батенька вы мой, сломанной березкой да черными очами нынче никого не удивишь. – Скуластый критик тер салфеткой монокль. – Тем не менее я благодарен вам, мадемуазель. – Глубинин целовал руку в перчаточную кисею. – В Баку сейчас чудесно, настоящая экзотика. Слоны, арбузы… – Хурма, шелковые ткани, на каждом шагу разносчики с лотками: конопля южночуйская, южноманьчжурская, индийская! – Благодать… Со сцены раскланивался брюнет с кровавым пробором: – Разрешите всех поздравить с первой частью нашего концерта! – Что-нибудь из Некрасова! В зале установилась тишина, близкая к творческой. Он канцелярский хлебороб! Сбитый черный ноготь указал на господина из четвертого ряда. Несчастный попал под вдохновение чтеца-обличителя благодаря пышным чиновничьим бакенбардам. Властитель министерских троп! Господин сидел как оплеванный. – Ей-богу, – он закрыл лицо руками, – служил верой-правдой! Зал взорвался: – Знаем таких! – Каучуковых! – Берштейнов! Плюгавая девица кричала, размахивая платочком: – Россия была и остается ареной непрекращающейся борьбы материалистического и идеалистического воззрений! Глубинин решительно встал: – Вера, пойдем отсюда! Они вышли на улицу. – Повоображали себя революционерами, – Вера промокнула гноящийся глаз. – Вера, с раннего детства мне привили мечтательную нежность, отважность и французский язык. Офицерская осанка выработалась с годами… Вера, у вас удивительная фамилия – Правда. Она рассмеялась: – Ужасно глупая фамилия. Вы только вслушайтесь: Вера Правда! – Повышенная, но совершенно неупорядоченная темпераментность народов Кавказа выплескивается в зажигательных танцах с кинжалами… – Тише, штабс-капитану дурно. Мохнатые миниатюрные существа плясали бесовские танцы и уморительно гримасничали. – У дороги! – Судороги! – Дороги! Глубинин палил из нагана по уродцам. – Кто-нибудь! Заберите у него револьвер! – Все в дыму, война в Крыму, – тучей нависал бригадный генерал, – по поводу рапорта сообщаю, что полностью разделяю вашу точку зрения и опускаю вас до уровня ближайшего прапорщика! По небу плыл черкес с овцой на плечах. Глубинин жалко улыбнулся: – Я так боюсь выглядеть при вас дикарем, Аделаида! – Не бойтесь, только помните: Владикавказ умыт лермонтовскими слезами. Глубинин почувствовал укол ревности. |