– Задержка, десятый день, – и поплелась уныло на диван.
Я умиленно глянул в синие обои под потолком – нет, там не близорукий фраер, а Бог, который видит все.
Я занял место у штурвала и уверенно повел беседу к кисельным берегам расплаты:
– Ну, десятый день, а я при чем здесь?
На горизонте показался черный флаг с мощами нерожденного младенца. Пират победно зарыдал в платок:
– Не могу так больше, ты каждый раз уходишь, а в постели остается твой запах!
Мне надоело играть. Брюхатый Флинт попятился. Его настигла первая пощечина.
– Скотина! Мразь! – высвистывали пальцы. Я удивлялся, какие они длинные, их можно заплести в косу. – Мне известно, с кем ты была в Алуште! Сука! Проститутка!
– Я не хотела! – извивалась Фройляйн. – Он приехал, говорил, что это наш последний шанс!
Я даже перестал ее стегать:
– Мерзавка! Блядь! Ты согласилась!
Фройляйн припала к моей карающей руке:
– Ударь еще! Сильнее! Как сладко терпеть боль от любимого!
– Паскуда! Тварь! – Я примерялся, куда отвесить звонкие шлепки.
– Ну что же ты, – постанывала Фройляйн, – ударь сюда, – она поспешно оголила зад, – ударь, не бойся!
Я недоумевал, как она сумела нарядить меня в шутовскую кожу с заклепками, а в руки дать игрушечную плеть. Мы отвратительно и скоро совокупились.
– Давай, давай, я твоя самка, – подвывала в подушку Фройляйн. Она была довольна. Роль из дешевой порноленты давалась ей без творческих усилий.
Надо мною надругались, использовали в непотребной сцене. Я встал с дивана и в замешательстве сказал:
– Я ухожу.
От наступившей тишины дрожало сердце, я шагнул к двери. И чуть не умер, когда голос Фройляйн позвал меня:
– Если ты уйдешь, я отравлюсь.
Я захлебнулся новою надеждою, взмолился:
– Отравись, прошу, так будет лучше всем, тебе же ничего не стоит, – и похолодел от страха – передумает. Проще простого уговорами спугнуть истерику, а вместе с нею желанье ядовитой смерти. – Ведь не отравишься, – сказал я, осторожно интригуя, – слаба, кишка тонка, не вышла рылом, не по сеньке шапка…
Фройляйн ломко выговорила:
– Ты. Хочешь. Чтоб. Я. Умерла?
Я сдержанно кивнул с видом: мол, знаем вашего брата – все равно обманете.
– Нет, нет, что я слышу? – проорала Фройляйн, тревожа мирно спящий до антракта зал, упали номерки, в партере кашлянул туберкулезник, заразил соседей, тонко всхлипнул армянский мальчик и захрипел, удушенный злодейкой матерью: «Рустамчик, сиди тихо», – сраный МХАТ. – Неужели мой любимый хочет, чтоб я умерла! – Она зашелестела кульком с лекарствами.
О, если бы я мог ей подсказать медикамент! Напоминало игру в лото.
Фройляйн вытащила белый бочонок, номер «ношпа» – сожри его! Не подошел. Я отвернулся, доносился треск фольги на упаковках. Как она глотала таблетки судорожным пересохшим горлом – вот, собачья жизнь, перед смертью стакан воды никто не принесет. Фройляйн решила, что приняла достаточно, и посмотрела на меня потусторонним взглядом. Приблизился, она слабеющей рукой швырнула мне пустые упаковки – свершилось. Я рассмотрел бумажный домик смерти. Фройляйн травилась глюконатом кальция.
Я потащил ее спасать, развел в трех литрах марганцовку, Фройляйн слабо сопротивлялась, я с ненавистью говорил:
– Пей ради нашей любви, – она давилась марганцовкой, рыгала фиолетовой бурдой и глюконатом, повторяя: – Люблю тебя.
Блевотиной она не откупилась.
Я позвонил Альбине:
– Дай мне, пожалуйста, Алешин телефон.
– Не дам, – сказала добрая Альбина, – он набьет ей морду.
– А меня тебе не жалко? Она беременна, и неизвестно от кого, нам нужно разобраться.
– Какой кошмар, записывай…
Я вызвонил Алешу. Бедный Соперник не сразу понял, кто я: «Ты не представляешь, на чем Она вертелась, мой не верящий Соперник!» Алеша согласился встретиться.
Изможденный в собственном соку, в джинсовом саване, он не опоздал, я взял его под локоть и повел вдоль парковой аллеи. Я посыпал дорогу толчеными подробностями, он слушал, слушал, как Фройляйн поедала с моей ладони, потом сказал:
– Подумать только, я ей верил, – и ни упрека, ни слезы, ни крика. Он шел, как ангел, легкими шагами, изредка вправляя суставы моему рассказу. Я хватался за голову, покрываясь холодной злобой.
Они, Алеша с Фройляйн, никогда не расставались, она лгала мне – вот что я узнал – всегда лгала. Я угощался лишь огрызком торта.
– Ты такой обманутый, Алеша, – я мягко ворошил ему загривок, – ты, наверное, теперь и не захочешь встречаться с ней, разве можно простить ее?
– Подумаю, возможно, и прощу.
– Так нельзя, Алеша! Сколько раз тебя обманывали, сосчитай: Будякин, я и Крысолов – три человека!
– Прибавь еще двоих.
– Ушам не верю, пятеро? Алеша, как ты это терпишь?!
Он удивлялся худенькими плечиками:
– Сам не понимаю…
Я предложил:
– Давай, Алеша, бросим ее вместе, придем вдвоем домой к ней и хором скажем: «Попалась, блядь!»
Он согласился с подозрительной поспешностью:
– Ловко придумано. Придем и скажем! А потом уйдем.
Я видел его насквозь. Хитрое крестьянство жаждало, чтоб я исчез, а оно вернулось и без помех прощало. Я дал ему на размышления два дня.
Мы встретились в метро. Он изменился: стал вызывающ, дерзок. Сорок восемь часов потребовалось Фройляйн, чтобы как следует удобрить нечерноземный мозг суперфосфатом. Глупый овощ полностью ей подчинился.
Он мне грубил:
– Ты плохой актер, – делал вид, что раскусил мою игру, дескать, он имел беседу и знает правду. Жертва пестицида оказывалась форменным предателем.
Я больше не жалел Алешу, вздохнул:
– Ах, вот ты как заговорил, ну ладно. – Дурака придется немного проучить.
Мы остановились у подъезда Фройляйн. Я сказал:
– Стой здесь и жди.
Я поднялся к ней, напился чаю, расстегнул штаны, и Фройляйн в молчаливом жанре отработала двухдневную разлуку.
Тогда сказал:
– Внизу стоит Алеша. Может, пригласим?
Фройляйн справилась с волненьем:
– Не нужно. Спустимся к нему.
– Зачем пришел? – она спросила Алешу.
Я понял по его глазам, что это был стилет промеж лопаток. Он вяло помертвел.
– Я же говорила, что не люблю тебя, – с изяществом завзятого факира она вогнала новый колющий предмет.
