Книга Принц приливов, страница 61 – Пэт Конрой

— Простите меня, Лоуэнстайн, мне и самому претит образ ниспровергателя Нью-Йорка и неотесанного бревна. Воспринимайте мою неприязнь к Нью-Йорку не как затертый штамп, а как волнующую новую теорию, созданную Томом Винго.

— Знаете, стоит мне услышать, как кто-то ненавидит Нью-Йорк, и я тут же начинаю подозревать этого человека в антисемитизме, — заявила Сьюзен.

— Пожалуйста, доктор, объясните мне связь между антисемитизмом и ненавистью к этому городу. Как вы помните, я родом из городка Коллетон в Южной Каролине и не понимаю подобных тонкостей.

— В Нью-Йорке евреев больше, чем в Израиле.

— Ну и что? Возможно, здесь больше албанцев, чем в Албании, больше гаитян, чем на Гаити и больше ирландцев, чем в Ирландии. Возможно, здесь и южан больше, чем в Джорджии. Я не люблю Нью-Йорк, поскольку этот обезличенный город на меня давит. А у вас всегда такие параноические штучки?

— Да. Считаю паранойю превосходной оборонительной позицией.

— Теперь вы понимаете, каково мне ощущать себя южанином, когда я приезжаю в Нью-Йорк? Кстати, что вы думали о Юге до того, как познакомились со мной и Саванной?

— То же, что и сейчас, — ответила доктор. — Юг — наиболее отсталая, реакционная и опасная часть страны.

— Но вам эта часть нравится?

Доктор засмеялась приятным смехом.

— Почему в истории неискоренимы времена, — продолжал я, — когда считается в порядке вещей ненавидеть евреев, американцев, негров или цыган? В каждом поколении обязательно найдется свой объект для ненависти, и если вы относитесь к нему терпимо или никак, на вас начнут косо смотреть. Когда я рос, меня учили ненавидеть коммунистов. Никого из них я и в глаза не видел, однако терпеть не мог этих сукиных сынов. Когда я рос, я ненавидел негров, поскольку у нас существовало чуть ли не религиозное верование, объявлявшее чернокожих ниже белых. А в Нью-Йорке меня ненавидят за то, что я белый южанин. Правда, забавно? Конечно, это дисциплинирует и встряхивает, но странным образом. Поневоле начинаешь понимать вашу теорию паранойи.

— Я спросила вас о концертах не из любопытства. В следующем месяце мой муж выступает с концертом. Хочу пригласить вас. Надеюсь, вы придете в качестве моего гостя?

— С удовольствием, если ваш муж не исполняет ничего современного.

— Нет. В основном там будет музыка барокко.

— Как зовут вашего мужа?

— Герберт Вудруфф.

— Тот самый Герберт Вудруфф? — воскликнул я удивленно.

— Тот самый и единственный.

— Значит, вы замужем за Гербертом Вудруффом! Черт побери, Лоуэнстайн. Вы каждую ночь укладываетесь в постель с мировой знаменитостью.

— Далеко не каждую. Герберт по полгода проводит в гастрольных поездках. Он буквально нарасхват. Особенно в Европе.

— У нас дома есть его пластинки, — сказал я. — Пара штук точно. Мы с Салли часто слушали их после хорошей порции выпивки. Удивительно. Надо позвонить ей и похвастаться. Скажите, док, а он тоже еврей?

— Нет. Почему вас это интересует?

— Мне казалось, евреи так же переживают из-за браков с чужаками, как и католики. Когда я женился не на католичке, отец бушевал так, словно я помочился в алтарные сосуды.

— Я всегда считала своего отца наиболее американизированным из всех евреев, — сообщила доктор Лоуэнстайн без тени улыбки. — Мы не ходили в синагогу, не праздновали еврейскую Пасху, а на Рождество обязательно наряжали елку. Я и не подозревала, насколько серьезно отец относится к иудаизму, пока не объявила, что выхожу замуж за христианина. Я боялась, как бы в день свадьбы отец не устроил бдение шивы.

— Что такое шива?

— Молитва по покойнику, — пояснила доктор.

— Но ваш отец должен гордиться таким знаменитым зятем.

— Этого я не знаю, Том, — Сьюзен пожала плечами. — Отец так меня и не простил. Он даже с внуком ни разу не виделся.

— Это многое объясняет. Я-то думал, что вы — пресвитерианка, перешедшая в иудаизм. А почему вы не взяли фамилию мужа?

— Я предпочла оставить свою, — улыбнулась доктор, изящно обрывая дальнейшие расспросы.

— Сколько лет вашему сыну? — осведомился я, меняя тему разговора.

— О нем-то я и хотела с вами поговорить. Я рада, что представилась такая возможность.

— Вы собираетесь говорить со мной о сыне? — недоуменно уточнил я.

— Мой сын очень увлекается спортом.

— Вы шутите.

— Почему вы так думаете? — В голосе доктора прозвучали нотки раздражения.

— Просто меня это удивило. Наверняка вы не одобряете выбор сына.

— Его отец шокирован. Бернард учится в Академии Филипса в Эксетере [76] , он там первый год. Недавно нам прислали ежегодник [77] , и на снимке муж увидел Бернарда в футбольной команде новичков. Мы не позволяли ему заниматься контактными видами спорта, ведь он может повредить руки. Нам хочется, чтобы Бернард сделал карьеру скрипача, потому мы и беспокоимся.

Не сдержавшись, я расхохотался.

— Просто бомба для вас, верно?

— Ничего смешного, — печально улыбнулась доктор. — Больше всего расстраивает, что Бернард нас обманывал. По крайней мере, скрывал правду. Оказалось, он также играет в баскетбольной команде юниоров. И вроде успешно.

— Почему бы ему не заниматься и спортом, и музыкой?

— По мнению мужа, Бернард должен целиком посвятить себя скрипке.

— И у сына получается?

— Да. Хотя, по правде говоря, Бернард не музыкальный гений. Думаю, вы представляете, до чего тяжело идти по стопам Герберта Вудруффа. Мне всегда казалось, что для сына надо выбрать какой-нибудь другой инструмент, не скрипку. Тогда бы Бернарду не угрожало постоянное сравнение с отцом. Герберт победил на международном конкурсе, когда ему было всего девятнадцать.

— Мне как тренеру это знакомо. Многие мальчишки приходят заниматься спортом только потому, что отцы переносят на них свои юношеские мечты. И грустно, когда из этого ничего не получается.

— Грустно для отцов или для сыновей? — Доктор подалась вперед.

— Для сыновей. Черт с ними, с отцами. Им бы сесть и подумать, так нет же.

— С Гербертом все иначе, — возразила доктор. — Других инструментов для него просто не существует. Он до безумия влюблен в скрипку. Муж и представить не может, что кто-то не разделяет его любовь. Особенно если этот кто-то — близкий человек, его единственный сын.