Книга Ваша жизнь больше не прекрасна, страница 113 – Николай Крыщук

Нина, которая спешила мне сегодня на выручку, была совсем не та Нина. Красивая, умная, сильная. Возможно, я смог бы даже влюбиться в эту женщину. Но это была бы другая история.

Самонадеянный дилетант и легкомысленный шарлатан стоял перед дырочкой в занавесе и в тесном, с чужого плеча фраке похож был на подарочную сигару, которую отставили для аплодисментов до начала туша. Опыт ночных кошмаров подсказывал мне, что я попал в ситуацию, из которой выхода нет.

Провалиться сквозь землю — единственный трюк, который мог спасти меня. Паническим и одновременно цепким взглядом я обшаривал глазами сцену. По детской памяти в ней должен быть люк, в который на глазах у зрителей проваливается злодей. С каким счастьем я бы сейчас разделил с ним позорный исход.

Сцена была одета в черные бархатные кулисы и падуги. От публики меня пока еще скрывал (надолго ли?) тяжелый малиновый занавес. И мне уже не хотелось подглядывать в дырочку. Траурный колорит, подумал я.

Как будильник сквозь сон глухо донесся третий, расстроенный звонок. Почему у всех театральных звонков такие старческие и в то же время непреклонные голоса?

До разоблачения оставались считаные секунды.

И тут кто-то легко дернул меня за рукав:

— Начальник!

— Зина! — закричал я. — Родная!

— Тю-тю-тю-тю… — Зина зажала мне рот ладошкой. — Не женихайся!

В этот момент к нам подскочил всклокоченный Корольков. Я и раньше замечал, что каждый устроенный им вечер он переживает, как собственную премьеру. То есть умирает, чтобы тут же возродиться. В момент этой магической телепортации человеческая речь до него не доходила.

— Т-т-так! Даю команду «Занавес!». Тут же пускаю занавес светодиодный. З-з-зал вскипает, потом немеет. Реостат. Полная темнота в креслах. Б-б-барабанная дробь по возрастающей. Выход!

— Д-д-дети писают, — сказала Зина, как бы заканчивая тираду вместо Мишки.

— Ч-ч-что? — только и успел спросить Корольков. Лицо его, вместо возмущения, приняло выражение безвольно-страдальческое. Он замер, точно в ожидании нового приступа икоты. Я понял: появление в кульминационный момент человека, не входящего в его номенклатурный список, могло угрожать поражением в правах. Зина воспользовалась драматической паузой и вставила в уши администратора буквально следующее:

— Вводная номер один: в фойе — ВИП. Страшно психованный. Обещает нанести ущерб здоровью всех, кто его не узнал. Старушки уверяют, что свободных мест нет, и предлагают складной стульчик в проходе. Удар может случиться каждую секунду.

— О, б-б-ляди! — прорычал Корольков перезрелым, тоскующим и внезапным басом. — Ничему их советская власть не научила.

— Вводная номер два… — спокойно продолжала Зина.

— Стоять! — приказал Мишка и исчез в бархате.

Мы снова остались одни.

— Актриса! — сказал я Зине восхищенно.

— Талант не пробухаешь, — улыбнулась она. Я мог дать голову на отсечение, что для храбрости она уже приняла не меньше ста грамм. — Так. Спешим. Но сначала скажи. Чтобы я не сделала глупость. Ты собираешься играть на этом дромадере? — она показала на инструмент.

Призрак спасения вернул мне сентиментальность. Фисгармония казалась теперь старым артистом, которого давно списали, потом из жалости предложили бенефис, но в последний момент снова отказали в связи с наглядной дряхлостью и бессовестной выслугой лет. Сейчас он сердился на себя за то, что согласился скрыть возраст под новеньким лаком. Я погладил старика по крышке и почти уже с грустью, но все же решительно ответил:

— Нет.

— Так я и поняла. Жди здесь.

Зина толкнула ногой фурку, на которой стояла керамическая ваза с калами и гвоздикой, и убежала за кулисы. Ваза была похожа на молящуюся женщину. Зинина грубость не поколебала ее, она продолжала молиться и на уезжающем постаменте.

В этот момент за сценой раздался едва слышный щелчок, и у моих ног фисгармония стала тяжело опускаться вниз. Действо живо напомнило крематорий, не хватало аккомпанемента, отчего загробная работа механизма проявлялась с особым цинизмом.

Передо мной разверзлась квадратная дыра.

— Прыгаем? — спросил я Зину, которая в это время проводила ладонями по бедрам, то ли проверяя сохранность плиссированной юбки, то ли вытирая руки после рубильника.

— С ума сошел? Ноги переломаешь. Вот они, да, сначала полезут непременно туда. — В ее глазах была суровость партизанского вожака. — Иди за мной, как на болоте, след в след.

Это меня устраивало.

Мы нырнули в боковой карман за сценой, потом еще в какую-то дверь и оказались, видимо, на складе декораций.

— Обожаю! — вдруг сказала Зина, осматривая полотняные стены с венецианскими окнами, картонные колонны и сундук, набитый слипшимися золотыми монетами из папье-маше. — У меня украли театр, Трушкин, — пожаловалась она с мелодраматическим нажимом, из чего я сделал вывод, что стартовая доза могла быть и больше. — И никто даже подумать не может, как им не повезло.

— Зина, давай о том же, но на воле, — сказал я нетерпеливо.

— Да не волнуйся ты, — раздосадованно ответила Зина, смахивая с глаз слезы. — Все схвачено. Я уж если стреляю, то не промахиваюсь.

— Нам что — предстоит стрелять?

— Это я так. Мысли вслух. Поднимайся за мной!

По лестнице из бутафорского мрамора мы взобрались на опоясывающий верхотуру балкон. В черной стене из того же материала была еще одна дверь. Без ручки.

— Толкай, выходи и подавай мне руку, — скомандовала Зина.

Она несколько раз подпрыгнула, пытаясь достать до высокого пульта. Наконец палец ее попал в нужную кнопку, и площадка под ней поплыла в сторону. Я едва успел выдернуть Зину к себе. Она тут же надавила на дверь и та намертво захлопнулась.

— Всё!

— Что?

— Здесь пять таких дверей. Загадка для маленьких: через какую удрапали преступники?

Мы стояли в начале нескончаемого глухого коридора, посреди которого шла лента горизонтального эскалатора.

— Не работает, — сказала Зина. — Будешь добираться пёхом.

Коридор освещался редкими лампами дневного света, под которыми полуночно мерцали стены, расписанные цветущими садами. Птички вытарчивали в кронах грубоватыми мазками.

Зина открыла одну из дверей и привычно протянула руку к выключателю. Это был гардероб, совершенно пустой, за исключением забытого кем-то на крючке пуловера.

— Откуда ты здесь все знаешь? — удивился я.

— Здесь была наша студия. На этой сцене я играла Золушку. Это все от японцев осталось. Ты разве не знал? По причине своей японской жмотности, они строили тут что-то вроде городка аттракционов. Самым большим был павильон ужасов. Я помню. Машина падала с гор. Навстречу бросался дракон и дышал в лицо огнем. От него можно было спастись под водой, где уже ждали акулы. Сам павильон вращался вроде замедленной карусели. В конце аттракциона его внутренние двери совпадали с внешним выходом, и перепуганная до смерти малышня высыпала к ожидающим ее родителям. Потом кислород детям перекрыли военные. У них тут были какие-то секретные производства или лаборатории. А директором нашей школы был полковник в отставке — Виталий Витальевич. Он договорился с бывшими корешами. Студию и театрик оставили. Здесь я, можно сказать, все детство прокантовалась.