Онлайн книга «Ленинград»
|
2. Было лакомство: нарезанная земля с бадаевских складов. Мы с Евдокией Алексеевной накупили её изрядно. Хватило до декабря. По вкусу — подобие жирного творога, вся пропитана маслом и плавленым сахаром. Запивали её кипятком. Теперь одно воспоминание. Но и им не грех насладиться (мысленно). Главное: следить за собой, мыться, а мне — бриться, не ложиться надолго в постель, стирать одежду и простыни, двигаться, беречь еду (крохи). Умирают, как бы утомившись, не жалуясь ни на что, от снижения кровяного давленья, от износа сердца и внутренних органов: человек, голодая, жжёт сам себя, как коптилка. Так что если идёшь по улице, то мудрость ослабших — иди против ветра, наклонившись, стараясь не падать на спину. Упал на спину — почти что верный конец. Но голод — табу. Как алкоголь для запойного пьяницы. Хотя он — причина внутреннего возбуждения». XVI Из тетради Глеба: «Марк снова порадовал фотографиями. Показывал „уши города“, установленные на Петропавловской. По четыре трубы-звукоуловителя в связке, известные всем по плакатам, — нацелены в небо, с металлическим креслом, приделанным к каждой; и расчёт из четырёх бойцов день и ночь дежурит в наушниках, высчитывая расстояние до незримо поющих объектов, так что любой самолёт, даже над облаками, а сейчас солнце редко, рискует нарваться на плотный зенитный огонь. Связки выгнутых труб мне напомнили три трубы на гербе Радзивиллов, закольцованные: „Bóg nam radzi“. Их показывал гордый Аскольд Радзивилл до отъезда, когда я собирал матерьял о его дальнем родственнике, Антонии, графе Познанском, — том самом, что сочинял музыку к „Фаусту“ Гёте. Где теперь эта европейскость семьи Радзивиллов? Прочитавшие „Фауста“ (правильно, надо признать), — как им мнится, господствуя в воздухе, — тщатся всех нас вбомбить в стынь закованной льдами дельты. Ну и что „нам советует Бог“? Что Он нам „говорит“? Что с таким обострённым музыкальнейшим слухом не страшны любые кувырканья смятенных бесов? Что зиме давящего голода не размазать нас в снежном Ничто? Сердце слушает пенье пространства, но в ответ безотзывно молчит». XVII Из дневника Веры Орлик: 14 декабря 1941. Третий день как не ходят трамваи. Мороз не менее -20 °C. С трудом добралась до Эрмитажа. А днём — в четыре — обстрел. Не пошла обратно: осталась — впервые — греться у Глеба (он и рад). Даже если домой нагрянет Георгий — всё равно. Пишу на узком листке, потом надо вклеить (буквы еле влезают в строчку), чтобы высветить красную дату — окончательного отвержения довоенных «приличий». Здесь ещё подают воду, только нет электричества. Над роялем — коптилка. Я сумела вымыться — чудо! Грели воду на печке подшивками музыкальных журналов. Глеб смеялся: «Дымят щелкопёры. Если что — пустим дальше в растопку Goethes saemtliche Werke». Для любви не осталось сил — только грели друг друга. 15 декабря (на обороте листка). Глеб сварил горсточку кофе (он купил его в августе в Елисеевском), припасённого для такого вот «чрезвычайного происшествия». Это был сущий праздник! А потом провожал на работу; ну а вечером — на Васильевский. Говорит, что ему на пользу свежесть вьюжной морозной прогулки под пальбу, что доносится с фронта (это при его истощении!) С приближеньем к Смоленскому кладбищу через Мусоргского, у трампарка бесконечные вереницы похоронных процессий: кто на саночках, редко — подводами в самодельных картонных гробах или просто в тряпичных обмотках, в грязных простынях — трупы-личинки. Люди везут своих близких: как в египетском ритуале. Глеб сказал: «Как перед погруженьем на ладьи, плывущие к западу солнца». Солнца, кстати, не было видно. Только грохот орудий, вьюга, сверкания по всему горизонту. XVIII На обратном пути с Васильевского, под жестоким обстрелом Глеб всё вспоминал строки Арсения Татищева — из середины «Светозвучия» — и всё дивился способности татищевского зрения вперёд: ведь всплывшее было написано, вероятно, в октябре 1919, и тогда зимы настоящей не было, да и ухали орудия где-то возле Гатчины, хотя их звук доносился до центральных кварталов города. Но зима рифмовала со смертельным огнём в слухе и в воображении, и только так и можно было написать ту жестокую осень, с нависшими над городом призраками неизбежного зимнего голода и реставрации. «…весь перекипая огнём, огнём расцветающих арок, и даже копытом, конём — вот рифма! — придавленный, жарок снежащийся сажей на нас зимой орудийного гула тот воздух; а нам-то ни глаз отвесть, ни Уэльсово „Улла!“ услышать сквозь грохот и вой — то люди, а не марсиане глаза засыпают землёй зимой орудийных сверканий…» Теперь это были уже не марсиане и точно не люди, а нечто третье. Глеб всё не мог сформулировать что, подобрать к этому нечеловеческому, машинному верного слова. Ум его упорно работал над этой задачей, в разрешении которой, пожалуй, не было никакого смысла. XIX Из тетради Глеба: 16 декабря 1941 г. и после. Голод такой, что и лихорадка возбуждённого мозга отступает — вот в продолженье ноябрьского in modo giapponese — последние спазмы: Встали троллейбусы на покрытом инеем Конногвардейском. Выбиты окна. |