Книга Плоть и кровь, страница 88 – Майкл Каннингем

— Да ничего. Просто сделай мне одно одолжение, ладно?

— Какое?

— Не вырастай говнюком.

— Угу.

— Я ведь была тебе хорошей матерью, правильно? Хорошей в разумных пределах и с учетом всех обстоятельств.

— Наверное.

— Ну так вот, если тебе придется расти без меня, то это практически все, что я могу тебе посоветовать. Постарайся не вырасти говнюком.

— Ладно.

Кассандра затянулась, выдохнула плотную, неровную струю дыма.

— Ну хорошо, а теперь вали отсюда, — сказала она. — У Зои, наверное, обед уже готов, не заставляй ее ждать.

— Я еще не готов уйти, — ответил Джамаль.

— Ну а я к твоему уходу готова.

Она подняла голову от шитья, выплюнула на ковер булавку. Кассандра менялась, становилась меньше ростом. Джамалю захотелось вырвать сигарету из ее руки, содрать с нее халат, вытолкать ее, голую, за дверь, в желтую вонь коридора, где ведут переговоры торговцы крэком и женщины поют на чужих языках. А потом запереть дверь, забраться в постель Кассандры и лежать, не обращая внимания на ее стук и мольбы.

— Нет, — сказал он.

— Тащи свое маленькое гузно домой, мне от тебя все равно никакой пользы, а твоя мать сидит дома одна.

Джамаль коснулся ножки кресла, в котором сидел, коснулся холодного завитка обезьяньего уха. На него напала потребность притронуться ко всему, что есть в этой квартире, просто притронуться.

— Ну? — произнесла Кассандра. Кожа ее светилась белизной. В ней присутствовала величавость скелета, аристократическая праведность привидения.

Джамаль тронул свой лоб, потом затылок. Кассандра протянула руку и тоже притронулась и к тому и к другому. И отдернула руку, словно обжегшись о его кожу.

В самом начале Джамаль называл это «яйцами». У моей матери яйца. Так он представлял себе ее болезнь: мать носит в себе яйца, тухлые, отдающие серой. Яйца причиняют ей боль, но если она снесет их, будет только хуже. Когда в ком-то заводятся яйца, держать их в себе трудно, но и избавиться от них невозможно.

Теперь он знал, что болезнь связана с кровью. Дураком он не был. Однако про себя, мысленно, так и называл ее — «яйца». И все еще представлял себе мать и Кассандру выходящими из курятника с полными ладонями протухших яиц.

Он дошел до своего дома, но внутрь входить не стал. Это был один из тех дней, когда он вел с крыльца наблюдение. Он сидел на бетоне, а воздух синел, наполняясь частицами ночи. Наблюдал за тем, как мужчины и женщины спешат к тому, что намерено с ними случиться. Наблюдал, как упиваются запахами собаки. Впускал в дом людей, которые жили в доме и которым — он знал — ничто в нем не угрожает. Наблюдал за улицей, не позволяя своему вниманию отвлекаться.

Домой он вернулся позже обычного. Мать была на месте, настолько схожая с картиной, созданной его воображением, что ему представилось, будто ее здесь нет. Она оказалась слишком ожидаемой — сидящей на софе, с синими подушками, коробочкой «Клинекса», книгой, наполовину заполненным водой стаканом.

— Тебе известно, сколько сейчас времени? — спросила она.

— Да.

— Почти четверть одиннадцатого.

— Я знаю.

— Где ты был?

— Просто гулял.

Он не мог ничего ей сказать. Не мог взять ее с собой.

— Нельзя гулять так поздно, — сказала она.

Он наблюдал за комнатой, за ее ярким беспорядком. В последнее время мать начала покупать стоваттные лампочки. На полу лежали пакеты из магазина. Рыболовный крючок волос лежал, приклеенный потом, на ее щеке.

— Ты слышал, что я сказала? — спросила она.

— Да.

— Тогда ответь.

— На какой вопрос?

Она вздохнула — раз, другой.

— Вопрос, — произнесла она. — Вопрос в том, что заставляет тебя думать, будто в твоем возрасте можно гулять, как сегодня, полночи.

— Полночь еще не наступила.

— Ты хоть знаешь, что это такое — сидеть здесь с трех часов дня, думая, что ты уже возвращаешься из школы? Семь часов прошло. Если бы мне не позвонила Кассандра, я не знала бы, где ты, целых семь часов, а не с шести вот до этого времени.

— Я ничего плохого не делал, — сказал он.

— Ты должен звонить мне. Сообщать, где ты. Ты хоть ел что-нибудь? Уроки сделал?

— Конечно.

— Джамаль…

— Что? — спросил он.

— Прошу тебя, не поступай так. Я не могу… Мне нужна твоя помощь. Нужно, чтобы вечером ты возвращался из школы. Чтобы сообщал мне, где ты, когда тебя нет дома.

— Угу.

Она достала из коробочки «Клинекс», но не вытерла глаза, не высморкалась. Просто разорвала салфетку. И осталась сидеть с ее половинками в руках.

— Я не знаю, как до тебя достучаться, — сказала она. — Но готова для этого на очень многое. Ты хоть намекни мне, ладно?

Он не мог ничего ей ответить. Оба они знали, чего хотели, но, когда с прежним было покончено, оба оказались в ловушке. Ей было не место на этой софе. А ему не было места нигде.

— Джамаль? — произнесла она. Глаза ее были больными, пластмассовыми. Влажными и не влажными. Он попытался сказать ей, что достучаться до него невозможно, но объяснить это смог только одним способом — уйдя в свою комнату. Он чувствовал, как мать дышит в гостиной. Лежал в кровати, в темноте. И думал о себе, лежа в темноте, думая о себе. Не думая о ней.

Назавтра он, вернувшись домой, обнаружил там своих дядю и тетю. Тетя привезла с собой Бена. Все они сидели с матерью в гостиной и пили воду — с таким видом, будто вкуснее ничего никогда не пробовали. Уж не его ли они поджидали?

— Привет, Джамаль, — сказал дядя Вилл. Дядя Вилл исполнял обычную его роль: скептическая полуулыбка, сдержанный кивок, совершенно серьезная, нервная, сопровождаемая потрескиванием разминаемых пальцев демонстрация внимания.

— Привет, — ответил Джамаль.

Тетя Сьюзен поцеловала его. Она всегда была права. И перемещалась в пространстве лишь по прямым линиям.

Бен пожал ему руку. Он был из тех мальчиков, что пожимают руки. Бена окружал ореол стыда, маленькие незримые лучики стыда. И ореол старательной вежливости.

Джамаль догадался: он удивил их, вернувшись домой вовремя. Они приехали, чтобы помочь в его отсутствие матери. А что им делать в его присутствии, не знали.

— Ты подрос, — сказала тетя Сьюзен.

Вот и нет. За последний год он и на полдюйма не подрос.

Зато Бен вырос почти на фут. Что-то незримое, испуганное сквозило в его мускулатуре и манерах, в чистой, широкой синеве его рубашки-поло. При всей массивности Бена в нем ощущалось нечто изголодавшееся.