Книга Другой, страница 50 – Юрий Мамлеев

— Бывал я на тусовках, художественных, литературных и всяких немыслимых, и видел одно, как прут всякие: и те, что на грани смерти, и здоровые как быки, или сдвинутые — все готовы не знаю что сделать сами с собой, чтобы урвать кусочек успеха, чтоб влезть в глупый сатанинский ящик… Все отдадут, даже свою жизнь за мнимый, сиюминутный, временный успех. Слюни прямо текут изо рта. И это — властители дум!

Ротов тут захохотал, а потом, опрокинув в себя коньяк из рюмки, молвил:

— Признаюсь, я прямо притих. Картину он нарисовал жутковатую, прямо из Босха: сад наслаждений перед адом. Думаю, что дальше. Затих Роман. Внезапно побелел. Я сам схватился за свое сердце: думаю, плохо ему. Получила же недавно одна дама обширный инфаркт, когда узнала, что ей какую-то премию не дали: оказалось, в жюри мало ее людей попало. Не знаю уж, померла или нет. Но Роман на самом деле очухался.

— Признаю, — холодно, даже как-то невозмутимо сказал он, — что и мои картины — это по большому блеф. Таких случаев сколько хочешь в мировом масштабе сейчас. Выставят толчок с надписью «Я — свинья» или что-то подобное — и звезда готова. Я знаю, кто меня поддерживает и почему. Но я молод, Тарас, мне тридцать четыре года, настанет день и я сделаю поворот, чтобы создать истинные ценности…

— Роман говорил это тихо-тихо, спокойно, и это взбодрило меня на глупую провокацию, прямо бес в ребро, — хихикнул Ротов.

В глазах Алёны мелькнуло отвращение, но Ротов видел только себя.

— Я с таким пылом, с визгом можно сказать, заорал ему, как будто мне это черт из подполья провыл: «А вот если бы такой договор с тобой бы некто заключил: три года жизни, за эти три года создашь шедевры, равные Любови Поповой, Ван Гогу, неважно, великие шедевры одним словом. Но после трех лет — смерть, а если хочешь еще больше, говорю, подславить свои шедевры, тогда надо собственноручно повеситься. Идет?»

— И тут я ошалел, — продолжал Тарас. — Он какой-то непредсказуемый этот Примерский. Опять из холода в жар адский его бросило, глаза пылают, словно из ада, ей-богу, я не ожидал, — приложил руку к сердцу Тарас.

— И что дальше? — спросила Лера.

— Роман вдруг как вскочит на табурет и визжит криком (хорошо вокруг почти никого не было):

— Конечно, повеситься! Повеситься — и никаких разговоров! За три года шедевров!

Роман посмотрел вверх.

— Вон, Тарас, на перекладине крюк. Видишь?!

Он потянулся руками.

— Клянусь, я повешусь именно на нем.

Тарас прервал свой рассказ и пугливо оглянулся на Алёну.

— Я в ужасе подумал, что он уже вообразил, что с ним заключили договор. Такая ярость была в его теле. Я только хотел было пискнуть, блин, что я без претензий быть князем мира сего, успокойся мол, но тут случилось непредвиденное, страшное и идиотское. Табурет, на котором Роман стоял, покачнулся, и он грохнулся головой на каменный пол. Черепно-мозговая травма, кровь на полу, а не на картине. Увезли в реанимацию.

Воцарилось тяжелое смутное молчание. Алену чуть не стошнило от этого рассказа Тараса.

— Что же делать? — сказала она. — Что с ним сейчас?

— Включим сатанинский ящик.

Через десять минут появились «Новости». И в конце новостей возникла милая девушка и сказала:

— Как нам стало известно, художнику-авангардисту Роману Примерскому стало лучше, но его состояние остается очень тяжелым. Тем не менее, жизнь нашего гения вне опасности.

Телевизор выключили.

— Тарас, вы вот на самом деле гений, но гений зла. Сколько таких непредсказуемых случаев было вокруг вас?

— Обижаете, Алёна. Я не люблю князя и его правду. Я — другой. Почему ты меня зовешь на «вы»?

— Для почета.

Разлили кофе, чай. Было как-то неуютно.

— Как только он поправится, надо к нему сходить в больницу, — заявила Алёна. — Обзвонить всех наших. Он ненавидел наше направление, но какое это имеет значение сейчас!

Тарас однако не угомонился, продолжая мучить девочек.

— До этой сцены, недели за две, я встречался с ним. Мы сидели вдвоем в кафе на Арбате. И он мне поведал такую вещь:

— Знаешь, Тарас, я написал книгу. Как видишь, мне всего мало, я лезу во все щели. Это не роман, а нечто мемуарно-документальное, порой, правда, менял фамилии.

— Поздравляю, — сказал я.

— И вот что случилось. Я хотел передать эту книгу крупному американскому издателю. И буквально неделю назад в Москве оказался славянист, профессор, тот, кто кроме прочего пишет рецензии в это издательство на книги на русском языке. У меня были связи и в издательстве и с ним. Они были готовы принять манускрипт. Этот профессор, Гарри, мы с ним запросто, как все равно янки, по-американски…

— Поздравляю, — опять поздравил я его.

— Так вот. Он взял манускрипт, прочел за два дня, и мы встретились. И как ты думаешь, Тарас, каково его заключение?

Я отвечаю, скромно так:

— Он заключил, что мало хулы на все и вся в России, включая собак, кошек и российских женщин.

— Как раз нет. Он не упирал особенно на хулу. Этот тип высказался так: «Книга слишком хорошо написана, и поэтому не пойдет. Мой друг, вы должны понять простую вещь: книги должны быть написаны плохо, тогда они дают прибыль. Понимаете, мой друг, надо уметь писать плохо. Плохо, плохо! Время хорошего и высшего — прошло. Пишите так, как будто вы лягушка, желающая заработать деньги. Когда пишете, думайте не о тексте, а о деньгах. Тогда вы будете свой парень. Манускрипт я вам возвращаю, в таком виде его никто у нас не будет публиковать. Ваше имя как художника, в Америке неизвестно, а Европа нам не указ.

Тарас тяжело вздохнул.

— Когда расставались, Роман заявил мне на прощание: «Я создам шедевр в литературе. Плевать на деньги. Главное бессмертие — чтобы ты потрясал умы на протяжении веков. А эти дьявольские, грязные, змеиные, мерзкие деньги — у меня и так их полно. И в Европе на счету. И я могу этой мерзостью подтираться, — и он вынул пачку зеленых, направляясь в туалет. — Хотя и для моего зада это оскорбительно, — промолвил он».

Я ему:

— Смотри, Роман. Самого святого касаешься. Учти, когда-нибудь посадят тебя за финансовое святотатство. Не говори никому.

И мы расстались. Я кончил.

В ответ раздался хохот.

— Ну, на этот раз ты нас развеселил этим Гарри. Хорошо бы его посмотреть, — сквозь смех заметила Лера.

Но вмешалась Алёна.

— Оставим этого Гарри… Тарас, при всем моем уважении к бреду, ты вел себя провокационно по отношению к Роману. В этой последней встрече…

— Вот тебе раз! Почему?

— Что за вопрос? Будто ты не понимаешь… Ну зачем было на него выливать все негативное мира сего: вырождение, низкий уровень искусства, падение, время великого прошло… Зачем? Это правда, но страшная и разрушающая. Но не вся правда. Эта адская тенденция, но есть и другое.