Онлайн книга «Записки на кардиограммах»
|
Андрюша, я тебя люблю! Стрелка, указывающая на дверь, полуметровые буквы: Ирка — дырка! Клепа и Бур Ельцин — апостол, Зюган — зомби. Цой не умер, он просто вышел покурить. Ниже другим почерком: Покури, Витя. Еще ниже: кто это написал тот козел! Далее полемика — мат с грамматическими ошибками. Клепа и Бур Лычева — гнида Шприцы, грибы, крылатые члены. Звездообразные А и раздвинутые ноги со следами раздавленных окурков в промежности… Что мы тут делаем, вождь? Мы, два орла! * * * Бурлила вода. Я ободрал целлофан, кинул в кипяток сосиски, поджарил яичницу. Выпил пива. Смешал пюре. Съел это дело под зеппелиновскую «Когда рухнет плоти на», наполнил еще стаканчик. За «Плотиной» шла GallowsPole, любимая моя вещь. Я закурил прямо на кухне. Сидел, слушал — драйв так и прет, мурашки с палец! По двадцать два Пейджу и Планту было. «Стоунз» в двадцать два года тоже мир на уши ставили, а Харрисону, когда у всех от битлов крыша съехала, и двадцати одного не исполнилось. Дилану, кстати, тоже. Я стал вспоминать: Гагарин полетел в двадцать шесть. Лоуренс в двадцать восемь арабов на турок поднял. Ильф с Петровым «Двенадцать стульев» закончили. Лермонтов собрание сочинений. Средний возраст командира подлодки в ту войну — двадцать семь — двадцать девять. Самым результативным асам по двадцать три — двадцать четыре. Че Геваре, на пике славы, тридцать. Я в тридцать один фельдшер на скорой. Тринадцать лет одно и то же. Армию откосил, студентом не был — мог бы, но отговорили. Те самые рожи, с которыми сейчас на станции пью. И спортом не занимался, и музыке не учился, и моря не видел, и по горам не лазил. А также: на яхте не плавал, с парашютом не прыгал, в пещеры не спускался, землю с археологами не копал, гнуса с геологами не кормил, бивней с мамонтовых кладбищ не привозил, костей динозавров в пустыне не откапывал, в Москву так ни разу не выбрался, и вообще никогда никуда не ездил. Зато много читал. * * * О боевых самолетах… О, мессер! На экране, отчаянно петляя, уходил от трасс вражеский истребитель, по пятам преследуемый английским «спитфайром». Сто девятый, «Эмиль». Кто? «Мессершмитт БФ-109», модификация Е. На немецком летном жаргоне «Эмиль». Откуда знаешь? Прямоугольные законцовки крыла — раз, подкосы хвостового оперения — два, «горбатый» нос и небольшой кок винта — три. Снято в период «Битвы за Британию» — основной немецкий истребитель в то время. Правда, сам я никогда от зашедшего в хвост англичанина не уходил; на ремнях в отрицательной перегрузке ускользающего маневра не повисал; аплодисментов зрителей авиашоу не слышал. …или о восхождениях на восьмитысячники. Ух ты, красотища какая! Чо Ойю, Непал. Ее первыми австрийцы взяли, в пятьдесят четвертом. До этого масса народа рубилась, лагеря по склону ставили, грузы затаскивали — по нулям! А эти пришли втроем, с тремя шерпами, и залезли, с первого раза. Ничего не было: ни веревок, ни кислорода — палатка, ящик консервов и примус один на всех… А ты откуда знаешь, был там, что ли? Нет. Я вообще выше шестнадцатого этажа сроду не поднимался. …или о музыкантах. «Сержанта» [42] ведь всего на четыре дорожки писали. Электроники не было, все вручную… То через мегафон в микрофон споют, то головку звукозаписывающую скотчем обмотают, чтоб звук с искажением шел, то сыгранную партию задом наперед пустят, то из пленки лапши нарежут, перемешают и склеят — чума на выходе получается. Ткань с рояльных молоточков снимали, пальцами на рояльных струнах играли. Записали дубль, прослушали — не то! — и сначала. Никаких компьютеров — от и до все отыгрывали. Я мог отличить звук стратокастера от лес пола, но не умел играть и никогда не держал в руках ни того ни другого. Я мог отличить песчаную акулу от серой рифовой, но никогда не нырял с аквалангом в тропическом море. Я мог отличить греческие руины от римских, но ни разу не бродил среди истертых, потемневших от времени античных камней. Я мог отличить японскую джонку от китайской, но над моей головой никогда не трещали бамбуковые паруса. Я мог только читать. И сижу теперь, пью пиво, чужой жизни завидуя… * * * Воткнула нам Викентьевна по самые уши. Пришла злая, всех вздрючила, а нас с Веней подавно — опоздали мы оба. А ведь была у меня мысль на работу ночью пойти, все равно только под утро заснул. Проснулся — как дубиной били. Даже в душ не успел: бежал, поскальзываясь, собачье дерьмо давил… Северов тоже выглядел довольно помято. — Что, дружок, похмелье? — Угу. — Я тоже вчера малость того. Поправимся? — Расшифруют, — Вот лаврушка, зажуем. — Нет уж. Будем страдать, страданием душа совершенствуется. Вот папенька… Папенька говорит, что одни радости вкушать недостойно. — Да пропади он пропадом, ваш папенька, с советами со своими! Ёлки-палки, до чего ж клево! Давным-давно я так ни с кем не общался. Последний раз года три назад — целые сутки с одной девчонкой цитатами сыпали, никто не врубался. Вот только она замужняя оказалась, и я расстроился — жуть: лучшие бабы и те не нам! А тут с ходу, как в пинг-понге: трык-тык, туда-сюда, он мне, я ему. — Давай тогда ближе к вечеру? Пивка возьмем, селедку зарежем. — Там видно будет. Народ отпивался чаем. Все сидели остекленевшие и затраханные — гоняли. — Как нас сегодня, а? Чтоб я так жил, как они болеют! — Сколько сделали? — Восемнадцать. Без заезда практически. Дадут домой, подъезжаем — двадцать седьмой нет, восемьдесят шестая выходит, мы первые. До кубрика дошел, за ручку взялся — разворачивают. — Слу-у-ушайте, а что ночью было! Выходим на вызов, вдруг визг тормозов и удар. Глухой такой: бум! Оборачиваемся — лежит тело, и белая «девятка» во дворы линяет. Мы в рацию: ДТП у станции, водитель скрылся, «ВАЗ-2109», белого цвета, номер такой-то. Подбегаем — наповал. И менты подбегают, они на углу шаверму трескали и все видели: вошел в поворот на скорости, и на красный. А тот вне зоны перебегал — весь в черном, — вот и огреб. Один мент сразу вдогон ломанулся, вернулся: машина брошена, говорит. Ушел огородами. |