Книга Записки на кардиограммах, страница 23 – Михаил Сидоров

— Здорово. Возьмешь меня в следующий раз?

— Нет. В одиночку я передвигаюсь быстрее.

— Оливер Стоун, «Взвод». Там эту фразу Дефо говорит Чарли Шину.

— Точно. Хочешь — поехали, только я тебя пасти не буду. Паспорт, визы, передвижение — все сам. Забьем стрелу, потусуемся и разбежимся до новой встречи.

— Я все-таки в первый раз.

— Ну и что? Все когда-то в первый раз начинали. Быстрее научишься.

— А вот ты куда в первый раз поехал?

— В Москву. У меня там девушка появилась, и я к ней на выходные ездил.

— Стопом?

— Ага. В пятницу выезжал, субботу с ней, а в воскресенье утром обратно.

— Круто! Ну, нынче ночью наш приятель Леандр снова поплывет через Геллеспонт…

— Восемьдесят шестая. Черемушкин, Северов.

— Пошли, а то вдруг там Виола с секундомером…

* * *

Школа. Спортзал. Девочка. Упала с брусьев, стукнулась головой. Уложили ее в салон, накрыли куртками — не нагрелась машина, — и повезли с сотрясением в Раухфуса. И в пятый бокс, туда, где закрытые черепа высаживают.

В пустом боксе плакал маленький мальчик.

— Ты чего ревешь, старикан?

— Я хочу домой. Я хочу к маме. Я хочу позвонить.

— Ты один здесь?

— Один.

— А телефон помнишь?

— Помню. И тети Ани телефон помню. Я хочу позвонить.

— Твои знают, где ты?

— Тетя Аня знает. И мама… наверное.

— Тебе не дают позвонить?

— Да. Попросите их, пожалуйста. Я не хотел сюда ехать. Я хочу домой.

Он плакал навзрыд, взахлеб, как плачут маленькие дети. Лицо в синяках и ссадинах, полоска засохшей крови на волосенках. Грязные руки, нестираная одежда, порванные ботинки. Грязный бело-зеленый шарф. Почему-то этот шарф меня особенно тронул.

— Подожди минутку, дружище, сейчас разберемся, хорошо?

Мы подошли к регистратуре.

— Что привезли?

— Тринадцать лет, сотряс. Из школы. — Северов отдал направление, протянул на подпись историю. — На физкультуре упала. Средней степени сотряс.

— Номер школы и класс написали?

— Так точно. А что там за парнишка сидит, в пятом? Плачет, позвонить хочет…

— С милицией привезли. Мать родительских прав лишили, но он все еще с ней живет — запутки там какие-то с детским домом. А она его лупит. Соседи 02 вызвали — совсем озверела сегодня. Пока у нас, а когда решится с детдомом, туда отправим.

— Пьет мамаша?

— Ну, а как ты думаешь?

— А чего позвонить не даете?

— Куда?

— Домой.

— Ты видел его?

— Да.

— Вот и не задавай дурацких вопросов.

* * *

Он рванулся к нам, как утопающий к шлюпке.

— Не разрешают, дружище. Честно.

Мальчик снова заплакал.

— Я хочу к маме. Я хочу позвонить — иначе она не приедет. Если нельзя маме, я позвоню тете Ане, она ей напомнит. Я не хотел сюда ехать. Я хочу домой.

— Но ведь тебя дома бьют.

— Я привык. Позвоните вы, пожалуйста. Я хочу домой…

Мне казалось, что душа у меня давно запеклась. Но сейчас корка треснула и из-под нее потекла кровь. Я ничего не мог сделать.

Веня молча протянул свою двухцветную ручку и несколько чистых, четвертых листов. У меня в кармане завалялась конфета, с Лехиного дня рождения, и я отдал конфету ему.

— Держи, старик. Извини, пожалуйста.

Он плакал. Мы вышли. В горле першило. Северов кое-как отзвонился. Мы ехали на станцию, и мне было так плохо, так плохо — как никогда еще в этой жизни…

— Вень, давай возьмем, а? Уж очень хреново.

— Денег нет.

— Я у водил займу, потом отдадим, О'кей?

Сидели в салоне, прихлебывали. Курили — отпускало.

— И ведь он ее действительно любит.

Северов выругался. Я продолжил:

— Знаешь, я их столько видел — и не цепляло ни разу. Нет, цепляло, конечно, но так, как сегодня, нет. Один раз, помню, приехали в ханыжник на ножевое, а там, помимо раненого, еще трое. Отметелены в кровь — менты постарались. Они в кладовке, по звуку, нашли чемодан, а в нем грудничок: ревел нон-стопом, бухать мешал. Мокрый, обкаканный, ползунки снимаем — в руках распадаются.

Веня выругался еще раз.

— Короче, срезали перепревшее, а через несколько дней жалоба: суки-…ляди, врачи-вредители, порвали последнее, а мы бедные-голодные, сами не местные… требуем компенсировать стоимость.

— Та же фигня: брал мальчишку с бамперными переломами и штаны с сапожками распорол — так родители мне счет предъявили. Хорошо, начальник адекватный, сразу их на хер послал.

Он завинтил пробку и достал «полицай»:

— На. Подъезжаем уже.

* * *

— Драгоценные мои, ну кто ж ожоги-то маслом мажет?

— Так это… всегда ж маслом. И в книгах пишут.

Ожог небольшой, процентов пять, но намазали маслом и из первой степени получили вторую. Я открывал ампулы, Веня вытряхивал в тарелку новокаин.

— Мы в справочнике посмотрели, там облепихой советуют…

— Покажите.

Толстая, в яркой обложке — Энциклопедия народной…ля, медицины.

— В печку ее! — Он с треском перекрутил упаковку стерильного бинта. Бумага треснула. — Запомните и другим расскажите: холодная вода с чистой повязкой — все! Никакого масла, никакого мумия, никаких кремов: ни-че-го.

— А потом что делать?

— Об этом вам подробно расскажут в травме.

— А обратно вы отвезете?

— Нет. Ноги у нее целы, сама дойдет.

— Восемьдесят лет все-таки…

— Бомбилу поймаете. Ждем вас в машине, не задерживайтесь, пожалуйста.

Вышли на лестницу.

— Вот всегда меня, Феликс, это накрывало. Ездишь стопом, значит, халявщик, а сами при этом ну ни единой возможности не упустят, чтобы на шаромыгу. Обратно им… Кстати, знаешь, откуда слово пошло?

— В восемьсот двенадцатом, когда наши Наполеону накидали и французы по морозу домой шли. Падеж был жуткий — холод, партизаны, жрать нечего. Брели, сбившись в кучу, и аскали по дороге. Стучали в избы: шер ами, нам бы это… того… хлебца бы децл? О, вон они, открывай.

Я откатил дверь.

— Садитесь. Паспорт-полис взяли?