Онлайн книга «Белые зубы»
|
— Иногда музыка других народов кажется нам странной, потому что их культура не похожа на нашу, — провозглашала мисс Берт-Джонс. — Но это не значит, что она хуже, ведь так? — ДА, МИСС. — И с помощью разных культур мы можем лучше понять друг друга, верно? — ДА, МИСС. — Вот, например, какую музыку любишь ты, Миллат? Миллат немного подумал и перекинул саксофон на бок, изображая, что играет на гитаре. — Мы рождены, чтобы бежать! Ла-ла-ла-ла-лааа! Брюса Спрингстина, [47] мисс! Ла-ла-ла-ла-лааа! Бэби, мы рождены, чтобы бежать… — Хм, и это все? А что вы слушаете дома? Миллат глянул озадаченно, не понимая, какого ответа от него ждут. Перевел глаза на отца, который отчаянно жестикулировал за спиной учительницы, пытаясь руками и головой изобразить движения бхараты натьям — танца, который Алсана танцевала, пока сердце ее не сковала печаль, а ноги и руки — маленькие дети. — «Ночь ужасов!» — завопил радостный Миллат, решивший, что разгадал мысль отца. — «Ночь ужасов!» Майкла Джексона, мисс! Майкла Джексона! Самад уронил голову на руки. Мисс Берт-Джонс с сомнением посмотрела на мальчика, дергающегося на стуле и мнущего ширинку у нее на глазах. — Хорошо, Миллат, спасибо. Спасибо за ответ… Миллат широко ухмыльнулся. — Не за что, мисс. Дети побежали занимать очередь за парой сухарей, улучшающих пищеварение, и стаканом безвкусного фруктового напитка, которые им выдавали в обмен на двадцатипенсовик, а Самад, как хищник, кинулся вслед за легконогой Поппи Берт-Джонс в музыкальный кабинет — тесную комнатушку без окон, без путей к отступлению, заваленную инструментами и забитую ящичками с нотами; в ней стоял запах, который Самад прежде относил к Поппи, но теперь понял, что так пахнут задубевшие кожаные футляры и пожилые скрипки. — Значит, здесь, — сказал Самад, указывая на стол под грудой бумаг, — вы и работаете? Поппи покраснела. — Тесновато, да? Бюджет музыкального образования каждый год урезали, и наконец оказалось, что больше урезать нечего. Дошли до того, что втискивают стол в буфет и именуют это кабинетом. А если бы не поддержка Большого лондонского совета, то и стола бы не было. — Действительно, кабинет очень маленький. — Говоря это, Самад лихорадочно оглядывал комнату, ища, где бы он мог встать от Поппи подальше, чем на расстоянии вытянутой руки. — Можно даже сказать, развивающий клаустрофобию. — Знаю, здесь ужасно, но вы все-таки присядьте. Самад вертел головой, но стульев в комнате не было. — Господи, простите! Вот он. — Она смахнула на пол бумаги, книги и всякую дребедень, откопав не внушающий доверия стул. — Я сама его сделала, но он вполне крепкий. — Вы умеете плотничать? — осведомился Самад, радуясь новому оправданию тяжкого греха. — Выходит, вы не только музыкант, но и мастер плотницкого дела? — Нет-нет, что вы, просто взяла несколько вечерних уроков. Я сделала стул и скамеечку для ног, но скамеечка развалилась. Мне далеко до… не знаю ни одного великого плотника. — А Иисус? — Но не стану же я говорить: «Я не Иисус Христос». То есть я, конечно, не он, но совсем в другом смысле. Самад присел на шаткий стул, а Поппи Берт-Джонс устроилась за столом. — Вы хотите сказать, что не считаете себя хорошим человеком? Самад заметил, что Поппи смутила внезапная торжественность его вопроса; она поправила челку, поиграла черепаховой пуговкой на блузке и, неуверенно рассмеявшись, ответила: — Хотелось бы думать, что я не совсем плохая. — А этого достаточно? — Ну… — Простите меня… — очнулся Самад. — Я пошутил, мисс Берт-Джонс. — Скажем так, я не Чиппендэйл, ну и ладно. — Да, — согласился Самад, а про себя подумал, что ножки у нее будут получше, чем у кресла королевы Анны, — и ладно. — Итак, на чем мы остановились? Наклонившись к столу, Самад взглянул ей в лицо. — А к чему мы шли, мисс Берт-Джонс? (Он пустил в ход свои глаза; помнится, люди в Дели говорили: у этого нового мальчика, Самада Миа, глаза такие, что за них и умереть не жалко.) — Я искала… что я искала?., я искала свои записи… да где они? Она принялась рыться в завалах на столе, и Самад, слегка откинувшись на спинку стула, со всем возможным для него в тот момент удовлетворением отметил, что, если глаза ему не врут, пальцы ее дрожат. Неужто настал подходящий момент? Ему было пятьдесят семь, в последний раз подходящий момент случился с ним лет десять назад, и поэтому он сильно сомневался, сумеет ли его распознать. Ты старик, говорил он себе, отирая лицо платком, и дурень к тому же. Уходи прямо сейчас, не то захлебнешься в собственных преступных выделениях (он потел, как свинья), уходи, пока не поздно. Ведь это невозможно! Не может быть, чтобы этот последний месяц — когда он наяривал своего дружка, молился и просил пощады, заключал сделки и непрестанно думал о ней — она тоже о нем думала. — Кстати, пока я ищу… я вспомнила, что хотела кое о чем вас спросить. Да! — почти человеческим голосом почти вскрикнуло правое яичко Самада. На любой вопрос ответ будет один: да, да, да. Да, мы займемся любовью прямо на этом столе, да, нас пожрет пламя, да, мисс Берт-Джонс, да, этот ответ неизбежен, неотвратим. — ДА. Но в реальном мире, на высоте ста двадцати сантиметров над мошонкой, разговор требовал иного ответа, а именно: «Среда». Поппи рассмеялась. — Да нет же, я спрашиваю не о том, какой сегодня день недели, не такая уж я растяпа. Меня интересует, какой сегодня день для мусульман. Маджид был в необычном наряде, а когда я его спросила почему, он промолчал. Я ужасно переживаю, не обидела ли я его. Самад нахмурился. Подло напоминать о детях, когда человек просчитывает точную форму и твердость твоего соска, столь настойчиво пробивающегося сквозь лифчик и блузку. — Маджид? Пожалуйста, за Маджида не беспокойтесь. Вы ничем его не обидели. — Значит, я не ошиблась, — обрадовалась Поппи. — Это такой молчаливый пост. — Э… да, — промямлил Самад, не желавший выносить на люди семейные разногласия, — это символизирует строки Корана о том, что в судный день мы лишимся чувств. Онемеем. Поэтому старший сын в семье одевается в черное и, ммм, отказывается от общения на… некоторое время, чтобы… очиститься. Аллах милосердный. — Потрясающе! А разве Маджид старше? — На две минуты. |