Онлайн книга «Новый американец»
|
Однажды мы оказались в редакции вдвоем. Житомирский достал из шелкового мешочка, расшитого еврейскими письменами, Тору и талес. Покрылся талесом и стал завывать, повернувшись к восточной стене. Я заглянул ему через плечо. Житомирский держал священный текст вверх ногами. – Прекратите хулиганить, – вскричал я. – Тартюф! – Пусть еврейство имеет своих Тартюфов. – Стыдитесь. Еще год назад вы были секретарем парторганизации журнала «Знание – сила». У меня есть доказательства. – Тем более я достоин лучшей доли. У меня есть идея. – Наверняка какая-нибудь гнусность. – Давайте пойдем к боссу и предложим в редакторы меня. Вы будете ответсекретарь. – Это на каком же основании? – Очень просто. В редакции только два настоящих еврея, вы да я. Остальные полукровки. Редактором еврейской газеты должен быть еврей. – Но я необрезанный. – Сначала переворот, потом обрезание. – Я не могу пойти с вами. – Почему? – Потому что вы противный. Он как-то сразу опечалился: – Неужели я такой противный? – Вы очень противный. Мне стало жаль его. – Ступайте на бухгалтерские курсы. – Это почему же? – Потому что вы пишете, как бухгалтер. – Пожалуй, уйду в экскурсоводы. – По каким местам вы намерены водить экскурсии? – По США и Канаде. – Стыдитесь, Житомирский. Вы не водите машину, не выезжаете за пределы эмигрантского гетто, живете в отрыве от реальности. Ну что вы можете сказать экскурсантам? – Что же, вбить гвоздь в стену и повеситься?.. – И это у вас не получится. – Это почему же? – Американская стена не рассчитана на висельников. Шитрак не удержит гвоздь с телом. Говорю это как профессиональный маляр. Житомирский был растерян. Он уложил в свой шелковый мешок Тору и талес и пошел к выходу. Его китайские шорты противно шуршали, черная кипа сползала с лысины. У него были большие женские икры. Издалека казалось, что к его ногам привязано по батону. * * * Газета была убыточна, обременительна для хозяина. И надо было сократить расходы. И потому велено было одного утопить, сбросить с бревна. Нельзя было располовинить Ю. Располовинить Ю – это все равно что произвести операцию по расчленению сиамских близнецов, а затем одного утопить. Амбарцумов был краса и гордость. Такая уж планида Звездину выпала. Сбросить в холодную глыбь необходимо было его. Он сразу понял и побледнел. Его близко поставленные глаза сошлись к переносице, стали похожи на двустволку. Он молчал и моргал. Амбарцумов косил жеребячьим каштановым глазом, моргал, морщил лоб, вздыхал, массировал затылок. Мне было жаль Амбарцумова. Ю уставились голубыми бессовестными гляделками и хихикали. – Т-т-ты уволен, – нетвердо сказал Амбарцумов. – Как же так? – сказал Звездин и провел дрожащими пальцами по серебряному бобрику. – Мне поручено тебя уволить, – сказал Амбарцумов. – Кем? – Неважно. – Как это неважно? Амбарцумов не мог провести операцию как мужественный сын Кавказа, потому что одна его половинка была иудейской и в ней брезжил Иегова. Через несколько лет, стыдясь, он станет говорить: Звездин, видимо, думает, что это я его уволил. Амбарцумов намекал на мрачные силы, принудившие его. – Можете вы мне объяснить за что? – Ты не сдаешь материалы вовремя, – нагло сказал один из Ю. – Но только что вы поместили мою статью на доску лучших. Все было как тогда, в Калининграде, когда мне навстречу плыло бледное Карпово лицо с растерзанной бороденкой. В вестибюле меня поджидал тогда Мишка Адлер: «Не дрейфь, старичочек». Вот он сидит на пыльном, ободранном диване. Равнодушный, понурый, усталый. – Вы чудаки на букву М, – сказал я. – Вы все иуды. Я мог позволить себе такую роскошь. Мой категорический императив был крепко подперт малярным катком. У меня в кармане было два солидных контракта на ремонт квартир. – Надо бы подумать и о бессмертной душе, господа, – осмелел Поляковский. – Предлагаю прекратить завывания, – сказал Амбарцумов. – А я предлагаю решить дело голосованием, – не унимался Поляковский. – Мы не на собрании в жилконторе, – сказал Амбарцумов. – А жаль, – возразил Поляковский. Звездин был потлив. И покуда происходила вся эта пое…нь, крупные капли пота падали с его лба и собирались в лужицу на линолеуме, у его начищенного ботинка. Нет в мире виноватых. Вот мы сидим в Нью-Йорке, на Восьмой авеню, вдоль стен: эти дамы-щелкоперы, стройный молодой Барсегян, озабоченный исключительно своей диссертацией в Колумбийском и ничем более, – и у каждого свой резон. И каждого можно понять… – Мне можно идти? – сказал как-то задумчиво Звездин. – Можешь идти, – сказали Ю, – инцидент исперчен. Звездин вышел, даже не хлопнув дверью. Да ведь и то сказать, в какой-то ситуации трудно на высоте пребыть. Ибо тут прав тот, кто недельный чек выписывает. А тот, кто выписывает чек, ни в грош не ставит русскоязычного щелкопера-неумеку. Ибо цена ему на рынке труда – нуль. Тут у щелкопера один выход: ступай-ка ты в люди. Да, непростое это дело – всю жизнь литературные лапти плести и вдруг под занавес прибиться к настоящему делу. Когда зад расплющен от сидения в редакционном кресле, мозг марксистской пудрой запудрен, одышка и распухшая простата. Тут ведь для смердяковщины простор, для подпольного человека. Ну а ежели искра божья тебе дана? Талант, гуманитарная культура? Ведь искра божья – редкий дар. Неужто загасить ее, как окурок каблуком, и обывать жизнь. Посвятить оставшиеся годы баксу и более ничему. Ведь он, зеленый, твою живую душу, как гусеницу, сжует. * * * Видно, так уж мне на роду написано – жить орехом-двойчаткой, маляром-щелкопером, смотреть на мир сквозь забрызганные краской очки да книжки в бане-сауне читать. Вот он лежит, отдыхает на лежаке в клубе здоровья, старый ворон-еврей, укрывшись крылом. Древний лукавый ворон-скрипач, ворон-миллионер. Он почему-то называет меня Мойшке. Пускай называет, если ему так нравится. – Я капиталист, Мойшке, пойми. Капитализм – это комфорт, вэй, но я социалист. – Почему? – Потому что у меня есть шейхл [23] . А у тебя нет. У меня умерла жена. Она болела пять лет. Рак… Знаешь, во сколько мне это обошлось? В два миллиона. У меня еще есть, вэй. А если у кого нет… |