Онлайн книга «Вред любви очевиден»
|
Последние слова Инга сказала абсолютно хладнокровно, внезапно успокоившись. Всё-таки бывший организатор массовых представлений. – Мама, не надо, не связывайся, – попросила Маша. – А я вот тебя сейчас пристрелю, – ласково молвил Иван Петрович. В самом деле вскинулся за ружьём, пришлось задержать, повалить, встряхнуть, чтоб одумался. Миша всё-таки покрепче оказался. – Папа, хватит! Папа, мы уезжаем! Давай тут стреляй без нас сколько хочешь! – И шепнул потише: – Стыдно с женщинами воевать, и чего ты взъелся-то на неё? Нормальная тётка, весёлая, живая… – Давайте, валите, – придя в себя, устало ответил Иван Петрович. – Отвык я от людей. Надоели вы мне за день, как за год. Господи, которого нет, скорей бы к Лене в могилку. В дорогу Инга нарочно надела что-то несусветное – лиловые брючки с топиком, открывающим пупок. Специально для Ивана Петровича. Но тот, пережив свои желания, был угрюм и тих. Маша остановилась рядом с ним на крыльце, посмотрела на него с горькой симпатией. – Всё вы испортили, Иван Петрович. Было так здорово – взяли и смешали с дерьмом. – А ты не привыкай к хорошему, – посоветовал Иван Петрович. – У тебя хорошего впереди ничего нет. Маша закусила губу, ничего не сказала. Инга издали сделала реверанс, фыркнула: – О-ревуар, месье. Миша обнял отца: – Спасибо, отец, прощай, что ли. Уселись в машину. Иван Петрович нажал на кнопку пульта, ворота открылись. Иван Петрович смотрит вслед автомобилю. В машине молчали. Инга Станиславовна, глядя в окно, заметила. – Совсем нет людей. Едем, едем – и никого. В России что, никто не живёт? – Мы сейчас одного русского человека повидали, мама, – отвечает Маша. – Тебе мало? Инга хмыкнула. – Вообще-то видный мужчина, только самодур и одичал в одиночестве. Нет, если бы мне времени побольше, то, я думаю… Я так поняла, кстати, что вы не расписаны? – Пока нет. Не успели мы, мама. – Понятно. – Что тебе понятно? – То же самое, что я и в твои семнадцать лет понимала – что ты редкий талант и такая же дура. Опять замолчали – что тут скажешь. Вернувшись домой, Миша застал Костяна на кухне в состоянии плачевном – видно, напился в одиночку. Уж Миша и водой его кропил, и тряс, нет – смотрит белыми глазами и чушь несёт, не разберёшь. – Миша! Брат! Там фигня получается… Ой, брат, какая там фигня… Я боюсь… – Понятно, – вздохнул Миша. – Огни большого города, как говорится. Костян, давай держись, мне ехать надо. – Я пропал, – отвечает Костя. – Всё, пинцет. Приехали, брат… Ты куда? – Я грешить пошёл, – отвечает Миша, пытаясь разобраться с вещичками, которые ещё можно с собой взять. – А ты кончай распадаться. Квартиру спалишь – голову снесу. – Мишка… ты с ней? – С ней, конечно, не с ним. Я белый русский мужчина – гетеросексуал, опора государства. То есть если бы оно было, государство, так я был бы опорой… – Я хочу умереть у её ног, – говорит Костян. – Лягу и умру. – Ладно. Вернусь – мы организуем. Ляжешь и умрёшь. – О, как я попал, – тоскливо мычит Костян. – Улетаю… И всем по фигу… Повторить-то крымское счастье не удалось: уже в самолёте стали ссориться. Сущие пустяки – купила Маша себе пиво, а Миша возьми да заметь: – Что-то, смотрю, у тебя любовь с алкоголем пошла. – Что-о? – Да что слышала. Мне в последнее время везёт на вас, на пьяниц. Брат вот запил. – Миша, ты в уме? Помнишь, какое сегодня число? – Двадцать второе июня, кстати. Тяжёлый день. Я в уме, в уме. Просто, гляжу, у вас в роду вообще какая-то распущенность. Прямо всё вы себе позволяете. Что хотим, то и делаем. Маша от обиды ничего даже сказать не смогла. Миша и не заметил, что она плачет. Читает себе журнал, хотел что-то сказать, взглянул, а у Маши слёзы текут и лицо трагическое. – Что с тобой? – удивился Миша. – А ты… не помнишь… что ты сказал… – Я сказал? Что я сказал? Маш, это психоз. – Ты меня… оскорбил. – Повторяю: это – психоз. Ты что, собираешься на каждое моё слово реагировать? Маша смотрит на него отчаянными глазами. – Но я так живу, Миша. Я на всё реагирую. Я пока живая! – Прекрасно. Я очень рад. Но видишь ли, у всего сущего на свете есть своя мера. Мера, понимаешь? Твои реакции чрезмерны. Сквозь Машу идёт волна большой злости. – Ты меня учить не будешь, как мне жить. Ты, со своим жалким умишком, со своими копеечными мещанскими правилами, ты, бревно, меня учить не будешь! – Ах вот оно что, – деланно спокойно отвечает Миша. – Тогда разговор закончен. С каменным лицом он продолжил чтение, и уж тут не сунешься ни с какими репликами. Маше осталось только губы кусать, продолжая дуэль разве что в мыслях. На площади у аэропорта Миша остановился без выражения лица. – Я думаю, будет разумно посадить тебя в машину и откланяться, – говорит он. Маша, на этот раз захватившая с собой щегольской чемоданчик, села на него и схватилась за голову. Миша присел, обнял её, заглянул в мокрое, несчастное лицо. – Ладно, Маш, ладно, пошумели и хватит… ну не реви. Я вот он, никуда не денусь. – Ты сказал, что я распутная! Что я алкоголичка! – Детка, это не так. Я, пытаясь вульгарно пошутить, сказал, что у вас в роду есть распущенность. Не распутство, а распущенность, то есть склонность к свободному поведению… И я тебя и за это обожаю. И вообще за всё. И лучше на всём свете нет и не предвидится. Маша улыбнулась и стала успокаиваться. – Конечно, я стала психованная. Ты не понимаешь, сколько я пережила за этот месяц. Я всего боюсь, я помешалась на тебе, я на каждое твоё дыхание откликаюсь, а ты говоришь – не реагируй… Господи, побереги ты меня хоть немножко, Миша, я тебе ещё пригожусь! – Да… да… – растерянно отвечает Миша. Наутро Маша пришла на пустынный берег и вздумала распеться. Вдруг мелькнула спинка, потом другая. Маша смеётся, поёт всё громче, спинки мелькают всё ближе – дельфины приплыли на её голос. – Миша! – прибегает Маша в комнату, где дрыхнет Миша. – Ко мне дельфины! Много! Я пела, а они ко мне! На голос! – Здоровски, – говорит Миша сквозь сон. – Иди сюда. Я твой дельфин. А тех диких забудь. Я им вот задам! Вон пошли, да. Это моя Маша… |