Книга Версия Барни, страница 132 – Мордекай Рихлер

— Бука, ты можешь мне оказать одну услугу?

— Например?

— Я хочу, чтобы ты согласился быть соответчиком на моем бракоразводном процессе. Всего-то и надо, чтобы ты подтвердил, что я пришел домой к возлюбленной жене и обнаружил тебя с ней в постели.

— А, так ты это специально, негодяй, подстроил!

— Да нет же, нет. Честно.

— Использовал меня как наживку!

— Неправда. Но, может быть, пришло время и тебе ради меня раз в жизни выложиться.

— Это как понимать?

— Да как! Сколько раз я тебя за эти годы выкупал из долговой ямы!

— А-а.

— Вот тебе и а-а.

— То есть ты наперед купил меня с потрохами?

— Черт!

— А что, если я брал у тебя деньги, потому что больше ты все равно ничего дать не способен?

Эта его фраза повисла в воздухе и долго там трепыхалась, пока я не ответил каким-то не своим голосом:

— Между прочим, мне ведь для тебя, Бука, в долги влезать приходилось.

— О, это уже становится интересно!

— Ладно, in vino veritas [362] .

— Только не говори мне, что тебя в твоей дворовой школе учили латыни.

— Вот те на! Это уже удар ниже пояса.

— Нет. Скорее ты у нас что-то распоясался. Ты старый друг или ты — блин — бухгалтер?

— Считай как тебе нравится. Но раз уж пошел такой разговор, скажи-ка ты мне, куда девался тот твой роман, которого так ждет литературный мир?

— Это ты спрашиваешь как друг или как инвестор?

— И так, и этак.

— Я над ним в поте лица работаю.

— Бука, а ведь ты мошенник.

— Что, подвел тебя?

— Когда-то ты был писателем, и чертовски хорошим, а стал обычным наркоманом с претензиями.

— Ага, не оправдал твоих надежд. Мне было положено удивить мир, чтобы ты мог потом хвастать: «Если бы не моя помощь…»

— Слушай, ты жалок.

— Э, нет. Я скажу тебе, кто жалок. Жалок тот, кто настолько пуст, что ему нужны чьи-то чужие достижения, чтобы оправдать собственную жизнь.

Я все еще барахтался, сраженный этим ударом, а он улыбнулся и говорит:

— Что ж, если ты не против, пойду купнусь.

— Хотелось бы знать, почему, взяв в руки чью-нибудь книгу — чью угодно, — ты теперь не можешь ее не высмеять?

— Потому что именно теперь и печатают, и хвалят зачуханную дребедень. А я не опускаю планку, в отличие…

— Ты хотел почитать настоящего писателя? Вот, взгляни, — сказал я и бросил ему книжку Сола Беллоу «Гендерсон, король дождя».

— Когда-то Лео Бишински все понять не мог: «И как ты, — говорит, — терпишь этого незнайку из Монреаля?»

— На что ты конечно же отвечал, что терпишь, потому что мы друзья.

— Да господи боже ты мой, я же вел тебя, учил всему на свете! Совал тебе в руки нужные книги. И вот во что ты превратился. Телевизионный проныра. Женатый на вульгарной дочке богатенького папы.

— Ну не такой уж и вульгарной, раз ты ее только что оприходовал.

— Ну оприходовал, и — если уж говорить о твоих женах — не только ее. Клара, говорю, ну что ты в нем нашла? Как, говорит, что? Кормильца! Вот тут с ней не поспоришь. Но то, что она так рано умерла, для ее карьеры был просто ход конем!

— Бука, может, мне все-таки дать тебе по мозгам? Сколько в тебе дерьма накопилось!

— Зато я правдив! — сказал он.

Я не мог больше это выдерживать. Пребывал в полном ужасе. Ну и, как есть я безнадежный трус, ухватился за юмор. Сгреб револьвер и наставил на него.

— Ты будешь моим свидетелем или нет? — рявкнул я грозно.

— Об этом я подумаю в тимении глубин, — сказал он, встал и, шатаясь, побрел туда, где лежали мои ласты-масты.

— Ты так напился, куда тебе плавать, балбес чертов!

— А давай вместе.

Вот тут я над его головой и бабахнул. Но лишь в последнюю секунду поднял руку с револьвером выше цели. Так что, если я и не стал убийцей по факту, то по намерению — точно.

— Что случилось? — спросила Шанталь.

— Не могу вспомнить, где оставил машину. И не надо на меня так смотреть. Это с кем угодно может случиться.

— Пойдемте, — сказала она.

На Маунтен-стрит ее не оказалось. То есть, извините, на рю де ла Монтань. На Бишоп тоже.

— Кто-то ее угнал, — сказал я. — Не иначе какой-нибудь из обожаемых твоей матерью сепаратистов.

Пошли по Мезонёв (бывшему Дорчестерскому бульвару). [На самом деле бульвар до 1966 года назывался Бернсайдовским. — Прим. Майкла Панофски.] Вдруг она показывает и вопрошает:

— А это что такое?

— Если проболтаешься Соланж, будешь уволена.

В субботу я собирался днем поспать, уже совсем задремал было, вдруг звонит Соланж. Вопрос на засыпку:

— В котором часу мы вечером встречаемся?

— Мы? А зачем?

— Так ведь игра.

— А, да ну! Я, пожалуй, не поеду сегодня.

— Как, пропустишь хоккей?

— Знаешь, что я тебе скажу? Хватит с меня хоккея. Да и устал я что-то.

— Но это, может быть, последний раз, когда играет Грецки!

— Да ну, делов-то.

— Ушам своим не верю.

— Хочешь, отдам билеты? Сходите с Шанталь.

Через десять дней, если верить Шанталь, я надиктовал ей одно и то же письмо в третий раз за неделю. Выходя из кабинета, я, говорят, машинально вынул из кармана ключ, но не мог понять, зачем он нужен.

— На что это вы уставились? — спрашивает Шанталь.

— Ни на что.

— А что это у вас в руке?

— Ничего.

— Барни!

Я показал.

— А теперь скажите мне, что это такое.

— Да знаю я, знаю, черт побери! Почему ты спрашиваешь?

— Нет, вы скажите!

— Пожалуй, я бы присел куда-нибудь…

А уже следующее, что я помню, — это как возвращаюсь я из «Динкса» вечером домой, открываю дверь в квартиру, смотрю, а там меня караулят Соланж и Морти Гершкович. Черт! Черт! Черт!

— Я понимаю, Морти, времена нынче трудные, но только не говори мне, что вы теперь так и рветесь посещать пациентов на дому!