Книга Часть целого, страница 101 – Стив Тольц

Я покосился на холодное тело мистера Уайта и безмолвно взмолился: «Прости меня за то, что я выбросил твою шляпу из поезда. Я не знал, что твоя голова все еще в этой шляпе. Прости! Прости, что я столкнул тебя с идущего на полной скорости поезда!»

Священник кивнул мне — это был кивок человека, не сомневающегося в своем всевидении.

Я поднялся.

Все ждали, что я прочту псалом. Но вместо него я прочел вот это:

Кто самый жалкий в этом мире грустном?

Наверно, я. Но предпочту собой остаться

И не завидую Ему, к позору своему создавшему

Живое там, где до того все было пусто.

Последнее ничтожество не так убого,

Как тот, кто породил его на свет.

Творец греха и скорби! Нет зловредней Бога.

И пред тобою я даю обет

Не позавидовать могуществу от века

Того, кто в храмах чтим,

Но виноват уж тем,

Что ввел в наш скорбный мир такого человека [40] .

Закончив, я поднял глаза. С той стороны, где стоял священник, доносился, по выражению его любимой книги, скрежет зубовный.

Возвратившись домой из «Сиззлера», я задержался в лабиринте и постоял, глядя на луну. Она показалась мне каменной развалиной, сожженной Богом ради страховой премии. Ко мне подошел отец.

— Я встревожен, — проговорил он.

— Чем?

— Будущим моего сына.

— А я нет.

— Что ты собираешься делать?

— Уехать за границу.

— У тебя нет денег.

— Знаю. У меня нет денег. Мне прекрасно знакомо ощущение пустого кармана. Но я их заработаю.

— Каким образом?

— Найду работу.

— Какого рода? У тебя нет никаких навыков.

— Значит, устроюсь на неквалифицированную работу.

— Кто тебя наймет? Никому не нужен бросивший школу бездельник.

— Неправда.

— Хорошо. Тогда скажи, кому нужен бросивший школу бездельник?

Отец повернулся и пошел прочь, и его меланхоличный вздох тянулся за ним как запах. Не знаю, сколько времени я простоял на холоде, стараясь проникнуть за покров будущего. Кем я стану: пекарем или мужчиной-стриптизером? Филантропом или мальчиком на побегушках? Мозговым центром криминального мира или дерматологом? Это была не шутка: меня захватил поток мыслей, и каждая боролась за первенство. Телеведущий? Акушер? Частный сыщик? Торговец автомобилями? Кондуктор в поезде? Мысли являлись без приглашения, заявляли о себе, затем уступали место другим. Некоторые из особенно настырных пытались вползти в голову снова. Кондуктор в поезде! Телеведущий! Продавец автомобилей! Продавец поездов!

Следующий день я провел, глядя в пустоту, и получил много удовольствия из воздуха: так хорошо наблюдать за пылинками, когда на них падает солнце, — видишь, как кружатся в танце атомы. Отца то заносило ко мне, то выносило из комнаты, и при этом он цокал языком, что в нашей семье означает: «Какой же ты идиот!» После обеда он явился со значительной улыбкой на лице. В его голове возникла гениальная идея, и ему не терпелось ею поделиться. Ему внезапно захотелось вышвырнуть меня из дома, и он поинтересовался, что я об этом думаю. Я ответил, что беспокоюсь, как он будет питаться в одиночестве, поскольку эхо звякающих по тарелке приборов, разносящееся в пустом доме, — один из самых депрессивных звуков на свете.

— Не тревожься. У меня на этот счет есть план. Мы вместе с тобой построим тебе на участке хижину, где ты сможешь жить.

— Хижину? И каким это образом мы ее с тобой построим? Что мы знаем о строительстве? Или что мы знаем о хижинах?

— А Интернет на что? — парировал он.

Я застонал. Со времени появления Интернета всякий придурок получил возможность строить хижины, бомбы, автомобильные двигатели и производить сложные хирургические операции в своих ваннах.

Мы вышли на поляну в лабиринте у кружка рослых эвкалиптов, рядом с чистым ручьем, и на следующее утро, когда небо окрасилось в медно-оранжевый цвет, взялись за топоры, словно мистические германцы в ранних лентах Лёни Рифеншталь [41] .

Я не мог отделаться от мысли, что моя жизнь совершила не самый приятный вираж: я только что бросил школу и вот уже занимаюсь тяжелым физическим трудом. Каждый раз, когда лезвие топора ударяло в дерево, я чувствовал, как мой позвоночник смещается на пару миллиметров влево, и в этот первый день моя способность жаловаться взлетела на уровень высокого искусства. Второй день был и того хуже — я вывихнул плечо. А на третий — сказал, что мне необходимо искать работу и, отправившись в город, посмотрел три кинофильма подряд — все как один плохие — а, вернувшись, удивился, увидев, насколько продвинулась вперед стройка.

Отец опирался на топор, смахивал со лба пот и вытирал ладонь о штаны.

— Весь день работал как проклятый. — Я посмотрел ему в глаза и тут же понял, что он воспользовался помощью со стороны. — Как поиски работы?

— Дело на мази.

— Молодец! Займись-ка завтра строительством. Я намереваюсь провести день в библиотеке.

На следующий день я залез в его копилку, которую он устроил в выпотрошенном томе «Исповеди» Руссо, и тоже нанял строителей.

— Сделайте столько, сколько сможете, — приказал я им.

Вот таким образом все и было построено. Мы чередовались.

Один день я делал вид, что возвожу хижину своими руками, на другой то же самое повторял отец. Не могу объяснить, что все это означало, кроме того, доказывало: мы оба испорченные, коварные. Строение принимало определенную форму. Был возведен каркас. Настелены полы. Подняты стропила. Прикреплены на петлях двери. Там, где положено, появились окна. А в них стекла. Дни становились длиннее и теплее.

В это время я пошел наниматься на работу в рекламное агентство, хотя было что-то снисходительное в том, как в объявлении говорилось, что требуется «юноша». В стерильном цементном кубике я прошаркал ногами подлинным, темным, безрадостным коридорам, отворачиваясь от лезущих в душу улыбок скользившей мимо армии клонов. На собеседовании парень по имени Смити сообщил мне, что у меня ежегодно четыре недели отпуска для косметической хирургии. Должность называлась «сотрудник по сбору данных». Я приступил к работе на следующий день. В объявлении все было сказано верно: мне приходилось вписывать данные в формуляры. Я сидел в комнате с двумя коллегами: мужчиной, курившим сигареты, которые каким-то таинственным образом были уже в пачке измазаны губной помадой, и алкоголичкой, изо всех сил пытавшейся убедить меня, что проснуться во вращающихся дверях отеля «Хайатт» — это нечто такое, чем стоит гордиться. Я ненавидел свою работу. Дни из лучших тянулись, как десятилетия, серенькие — по полвека, но по большей части я чувствовал себя так, словно вмерз в око нескончаемого урагана времени.